Богова делянка - Луис Бромфилд
— Вы с Ринго похожи на взрослых мужчин, — сказала она. — А женщину они не тронут.
Целый день шел дождь; весь день он поливал нас, серый, ровный, неторопливый и холодный, и опускавшиеся теперь сумерки будто делали его чаще, но ни темнее, ни холоднее сделать уже не могли. И дорога от перекрестка казалась уже не дорогой, а разве что еле заметной колеей, которая, делая крутые повороты, уводила в низину, напоминавшую собой пещеру. Мы разглядели следы копыт.
— Тогда и ты не пойдешь, — сказал я. — Я сильней тебя; я тебя не пущу.
Я держал ее; ее руки казались маленькими, легкими и сухими, точно палочки. Но не в том суть; ее внешность и размеры имели к этому не больше отношения, чем к ее делам с янки; она просто обернулась и посмотрела на меня, и тут я заплакал. Меньше чем через год мне должно было исполниться шестнадцать, но я сидел в повозке и плакал. Не помню даже, когда она высвободила руки. А потом ее уже в повозке не было, она стояла под серым дождем и в сгущавшемся сером свете смотрела на меня.
— Это для всех нас, — сказала она. — Для Джона, и для тебя, и для Ринго, и для Джоби, и для Лувинии. Чтобы у нас было хоть что-то, когда Джон вернется домой. Ты же не плакал, когда узнал, что он уходит на войну, правда? А здесь мне ничто не грозит, ведь я женщина. Даже янки не трогают старых женщин. Оставайтесь здесь с Ринго, пока я вас не позову.
Мы убеждали. Я все твержу и твержу это, потому что знаю теперь, что нет. Я мог ее удержать — повернуть повозку и уехать, не выпустив ее оттуда. Мне только исполнилось пятнадцать, и почти всю мою жизнь первое, что я видел утром, и последнее, что я видел ночью, — это ее лицо, но я мог ее остановить и не сделал этого. И сидел в этой повозке под холодным дождем, и позволил ей уйти в холодные сумерки, из которых она уже никогда не вышла. Сколько там их было в этом здании, где раньше прессовали хлопок, не знаю, и не знаю я, когда и отчего они струсили и сбежали.
Мы просто сидели в этой повозке, в холодных расплывавшихся сумерках, пока у меня уже не осталось сил выдерживать. Тут мы оба с Ринго побежали, попытались побежать по колено в грязи по этой глухой дороге в выбоинах от копыт, следы которых вели туда, и ни следа колес, и мы поняли, что чересчур долго прождали, чтобы ей помочь или разделить ее поражение. Потому что оттуда не было слышно ни единого звука, не было видно ни единого признака жизни — только огромное полуразрушенное строение, над которым умирал серый, мокрый день, а в конце коридора — еле заметная полоска света под дверью.
Не помню, чтобы я вообще брался за дверь, та комната была выше коридора фута на два, так что я споткнулся о порог, полетел, толкнув дверь, вперед, в комнату — и, так и стоя на четвереньках, увидел Бабушку. На деревянном ящике еще горела коптилка, но сильнее, чем запах сала, чувствовался запах пороха. Глядя на Бабушку, я из-за этого запаха пороха словно бы не мог дышать. Она и живая казалась маленькой, а теперь вроде еще умалилась, словно состояла из множества тоненьких сухих легких выстроганных палочек, которые соединялись бечевкой, а теперь бечевка лопнула, и все палочки рассыпались на полу неподвижной кучкой, и кто-то набросил на них чистое выцветшее ситцевое платье.
ВАНДЕЯ
1
Когда хоронили Бабушку, опять они все собрались — Брат Фортинбрайд и все эти: старики, женщины и дети, и ниггеры тоже — те двенадцать, что приходили, когда разносился слух, что из Мемфиса возвратился Эб Сноупс, и с сотню тех, что вернулись в наши края после — пошли было за янки, а потом вернулись и обнаружили, что и семей их, и владельцев нету, вот и разбрелись они по горам и поселились в пещерах или в дуплах, ну точно звери, так что не только им не на кого было положиться, да и на них некому и никому и дела-то нет никакого, вернулись они или нет, живы ли, умерли или еще что; в этом как раз, полагаю, и есть вся суть утрат и потерь, их острое змеиное жало; все-все с гор под дождем собрались здесь. Только теперь в Джефферсоне не было янки, и им не пришлось тащиться пешком; стоило мне поглядеть туда, за могилу, за надгробья и памятники, как я видел, что вся эта мокрая кедровая роща заставлена мулами, и на крупе каждого чернеет пятно в том месте, где Бабушка и Ринго выжигали, чтобы свести, клеймо «С.Ш.».
Из Джефферсона чуть не все тут были, даже второй пастор оказался — здоровенный такой, из беженцев, не то из Мемфиса, не то еще откуда, — и я узнал, что миссис Компсон и прочие там сговорились, чтоб на похоронах служил он. Только Брат Фортинбрайд не дал. Он не говорил тому, что нельзя; ему он вообще ничего не говорил, а просто держался как взрослый, когда, войдя в комнату, где дети затеяли игру, говорит детям, что игра — штука прекрасная, но комната эта со всей обстановкой сегодня нужна взрослым. Быстрым шагом подошел он от рощи, где рядом с другими привязал своего мула; лицо изможденное, сюртук в заплатах из конской шкуры и от палатки янки, и прямо через толпу, где вокруг Бабушки сгрудились под зонтами городские и тот здоровенный пастор из беженцев уже и книгу раскрыл — над ним один из компсоновских ниггеров зонт держит, — и неторопливый, холодный, серый дождь кропит, разлетаясь брызгами, зонт, кропит, разлетаясь
