Умеренный полюс модернизма. Комплекс Орфея и translatio studii в творчестве В. Ходасевича и О. Мандельштама - Эдуард Вайсбанд

259

Впервые стихотворение Рождественского было опубликовано в журнале «Жар-птица» (Берлин, 1924, № 12, с. 25), затем – в журнале «Литературная мысль» (Л., 1925, № 3, с. 7) и включено в книгу «Большая Медведица: Книга лирики (1922–1926)» (Л.: Academia, 1926, с. 79–80).

260

О теме переноса европейской культуры в Россию сквозь призму орфического мифа см. следующие главы этой книги.

261

См. также рецензию М. Зенкевича на эту книгу Рождественского: «Эвридика, взятая напрокат от Мандельштама» («Печать и революция», 1927, № 3, с. 193).

262

Стоит отметить, что Медведь было домашним прозвищем Ходасевича в его общении с Анной Ходасевич (см. [Ходасевич 1996–1997, 4: 401, 402]). Не исключено, что оно имело гностическую коннотацию и отсылало к мистерии-шутке Вл. Соловьева «Белая лилия, или Сон в ночь на Покрова» (1893), где медведь обращается в Белую лилию (олицетворение мировой души) и провозглашает: «В медведе я была, теперь во мне медведь» [Соловьев 1974: 250]; см. также: [Козырев 1996: 25].

263

Речь шла о книге И. Голенищева-Кутузова «Память» (1935); см. [Цетлин 1935: 457, 458].

264

Замечу к теме о своеобразной «несвоевременности» стихотворения «Мы», что в том же месяце, когда Ходасевич его начал, лидер русского дионисийства Вяч. Иванов пишет стихотворение «Палинодия» (1927, 14 января) – «покаянную песнь», «„отречение“ от богов древней Греции» [Голенищев-Кутузов 1930: 465], из которых ушла живительная энергия мифопоэтических образцов: «И жутки стали мне души недвижной маски» [Иванов Вяч. 1971–1987, 3: 553].

265

См. статью Мандельштама «Девятнадцатый век» (1922): «В отношении к этому новому веку, огромному и жестоковыйному, мы являемся колонизаторами. Европеизировать и гуманизировать двадцатое столетие, согреть его телеологическим теплом – вот задача потерпевших крушение выходцев девятнадцатого века, волею судеб заброшенных на новый исторический материк» [Мандельштам 2009–2011, 2: 119].

266

Ср. перекличку мандельштамовских климатических антитез с пушкинским элегическим дистихом «Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы? / В веке железном, скажи, кто золотой угадал?» [Пушкин 1950–1951, 3: 111], посвященным заслугам Дельвига в воссоздании древнегреческой поэзии (см. [Кибальник 2012: 330]).

267

Мандельштамовская «провиденциальность» русского translatio перекликается с уже не апологетическим, но научно-критическим определением моды на translatio studii в русском модернизме, данным К. Эмерсон: «чары телеологически-эволюционистской идеи „Третьего Возрождения“» [Эмерсон 2006: 15].

268

Хотя военная семантика («гляжу на мир из амбразур»), возможно, позволяет соотнести написание этого стихотворения с упомянутым выше «возрожденным» интересом к темам translatio imperii и translatio studii во время войны.

269

В оригинале «лiрники-пiвбоги» [Зеров 1924: 22].

270

Характерно, что Лившиц выбрал именно это – очевидно, близкое ему – стихотворение для перевода в «Альманахе современной украинской литературы» под редакцией И. Поступальского (Л.: Красная газета, 1930). См. далее анализ «мусической оды» самого Лившица.

271

См., например, статью «Бесы» (1927) о Пастернаке, в которой Ходасевич связывает его футуризм с властвующей в Советской России политической «бесовщиной» [Ходасевич 2009–2010, 2: 397–402].

272

В этом отношении интересно привести устное высказывание о мандельштамовских «Стихах о неизвестном солдате» (1937), принадлежащее И. Бродскому, для которого была также в высшей степени значима идея переноса культур: «И тут мы должны вспомнить: „треугольным летит журавлем“ – немедленно вспоминается стихотворение 1917 года „Бессонница, Гомер, тугие паруса…“, да? – „Как журавлиный клин в чужие рубежи…“ <…> И я думаю, что Мандельштам был ко всему этому в высшей степени подготовлен, то есть это стихотворение о миграции культур прежде всего» [Павлов 2000: 19].

273

Литературное поколение формируется скорее на общности литературных задач и методов их решения, чем на общности дат рождения. И значит, одна литературная карьера может соотноситься с несколькими литературными поколениями. Так, А. Белый и А. Блок периода «слепительных зорь» начала 1900‑х годов принадлежали к поколению ранних модернистов; во время написания «Петербурга» и «Двенадцати» их литературные задачи и методы определенно позволяют включить их в поколение зрелых модернистов. О зарождении современной российской науки об анаграмматическом построении литературных текстов (прежде всего на пушкинском материале) в среде молодых ученых, соотносящихся с литературной генерацией зрелых модернистов, см.: [Давыдов 2008: 157–161].

274

См. мандельштамовское образное определение, как в творчестве Анненского – одного из провозвестников Славянского возрождения – отразилась идея translatio studii: «Всю мировую поэзию Анненский воспринимал как сноп лучей, брошенный Элладой» [Мандельштам 2009–2011, 2: 75]. Здесь характерна европоцентричность и эллинистичность «всей мировой поэзии».

275

В републикации в 1923 году в берлинской газете «Накануне» статья имела название «О внутреннем эллинизме в русской литературе» (см. [Мандельштам 2009–2011, 2: 503]). Судя по воспоминаниям М. И. Лопатто, тема нового Возрождения затрагивалась им в разговорах с Мандельштамом: «Бедный друг! Как и другие из моих тогдашних друзей (Гумилев, Кузмин), ничего не понял в России и слушать не хотел, когда я говорил, что надо уехать и где-нибудь на счастливом острове создать монастырь поэтов нового Возрождения. Все они погибли бессмысленно в стране, уже заклейменной Пушкиным (письмо к жене). С ними провалилась вся вырожденская литература, но до нового Возрождения далеко» [Эджертон 1990: 228].

276

Много лет спустя в стихотворении А. Ахматовой, посвященном памяти Мандельштама, соположение мифа об Орфее и мифа о Европе будет метонимически имплицировать адресата посвящения: «Это кружатся Эвридики, / Бык Европу везет по волнам». См. разбор этого стихотворения в «Заключении».

277

Такая мусическая канонизация была свойственна не одному Мандельштаму среди модернистов-неоклассиков. В начале 1940 года А. Ахматову приняли в Союз советских писателей. На заседании Ленинградского отделения Союза советских писателей по этому поводу М. Лозинский произнес речь, которую упомянула Ахматова в разговоре с Лидией Чуковской: «Потом говорил Михаил Леонидович <Лозинский>. <…> вдруг он встает и говорит, что мои стихи будут жить, пока существует русский язык, а потом их будут собирать по