Несмолкающая батарея - Борис Михайлович Зубавин

продолжалась и в дальних и в ближних концах города, и где-то вдалеке одно время был слышен тревожный и густой гул танковых моторов. Чьи танки ввязались там в бой, наши ли, немецкие ли, куда они прошли, что с ними стало, – опять-таки никто в гарнизоне этого не знал.

Прислушались, погадали, прикинули и, не придя ни к какому выводу, решили, пока суд да дело, перекусить.

Белоцерковский расторопно вскрыл две банки консервов, нарезал хлеба и протянул свою дюралевую вилку-ложку офицеру:

– Ешьте, товарищ лейтенант, подправляйтесь.

Лейтенант высоко оценил этот щедрый, сердечный жест старого солдата, наложил на хлебную горбушку горку мяса и вернул вилку-ложку её владельцу.

– Спасибо.

– Не на чем, – ответил Белоцерковский.

Так они, переговариваясь о том о сём, поглядывая в окна направо-налево, подкрепились и вроде бы даже отдохнули, посвежели, воспрянули духом.

– Ну, нас они покалечили, конечно, кой-кого и на тот свет хороших людей отправили, которые на земле нужны были позарез, – проговорил Авдеев, привалясь к простенку плечом и глядя в окно на площадь. – Но ведь мы их, гадов, наверно, вдесятеро больше уложили. И вот мне интересно знать, есть ли среди тех, что лежат вон на площади, такие же достойные, как, скажем, Зайцев или Карнаухов, человеки, или все они гады, пробы им ставить негде, туда им всем дорога и жалеть их не стоит?

– Да, наверное, есть, – сказал сержант Егоров.

– Ну? – удивился Авдеев. – И дети у которых остались сиротами и жёны молодые, красивые?

– Нету, нету, – поспешно заговорил Белоцерковский, вскочив на ноги и одёргивая гимнастёрку, расправляя складки под ремнём. – Я так понимаю, товарищ лейтенант, что все они одинаковые враги наши и их надобно всех нещадно уничтожать, как всё равно бешеных собак. Они нас хотели было уничтожить, теперь надо, чтобы мы их всех под корень, начисто. Всех как есть. За что они Жигунова убили? Что он им такого-сякого сделал? У него трое ребятишек осталось, опять же сестрёнка Карнаухова, изнасилованная и повешенная? Сколько людей наших от дела оторвали, рук-ног, а то и жизней лишили, сказать страшно. Какое у них право на всё на это? Нету такого права. Стало быть, всех их вон с лица земли, чтобы и духу ихнего поганого не было.

– Вот как, – сказал сержант Егоров, выслушав торопливую, сбивчивую речь Белоцерковского и поглядев при этом на лейтенанта.

Василий Павлович Ревуцкий понял этот взгляд сержанта как приглашение вступить в завязавшуюся между бойцами гарнизона беседу.

– Сержант Егоров прав, Белоцерковский. Вы тоже, конечно, правы, но не так, как сержант. Там, – он кивнул в сторону площади, – лежат убитые нами немцы, и среди них есть или могли быть хорошие люди. И их тоже не стало. Вы меня понимаете? Запомните, Белоцерковский, наша война не просто русских с немцами, а советских людей, социалистических людей с фашистами. Это война классовая, интернациональная. Но среди лежащих на площади найдутся и такие, которых затащили в войну с нами обманом, угрозами, и вот они теперь лежат здесь. Разве их не жалко, если с такой точки зрения посмотреть на дело? Жили бы, а теперь? Вы понимаете мою мысль, Белоцерковский? Фашистских бандитов не жалко, правильно сказал Авдеев, туда им дорога, но этих жалко, а убивать их приходится, потому что они идут против нас с оружием.

– Подняли бы руки, – подал робкий голос Скляренко.

– Совершенно верно, – воодушевлённо подхватил Василий Павлович. – Подняли бы руки – и остались бы живы.

Он никогда ещё не говорил так долго и с таким воодушевлением и убеждённостью. Он даже не подозревал, что может, умеет произносить целые речи, хоть на трибуну взбирайся, и не думал сейчас, правильно или неправильно говорит, чувствуя, ощущая всем существом своим, что только так он сам понимает этот вопрос и только так надо сейчас говорить. Произнося перед солдатами свою взволнованную речь, он всё это мгновенно почувствовал, пережил и ещё больше укрепился в правоте своих слов, и даже понравился самому себе.

Он не знал, конечно, не догадывался, что понравился и бывшему учителю сержанту Егорову, который, внимательно слушая его, с удовольствием отметил: «Будешь, скоро будешь, милый мальчик, настоящим коммунистом. Голова твоя светла, помыслы, убеждения твои честны и правдивы». Он знал уже, что Василий Павлович Ревуцкий пока ещё только комсомолец, ещё только на подходе к партии, к рядам большевиков, к посвящению в коммунисты.

12

Меж тем на улице совсем уже смерклось, и лёгкий морозец снова стал прихватывать ледком, подсушивать лужицы на площади и тротуарах. Скоро вызвездило высокое небо. Начали взлетать над крышами, над обглоданными огнём остовами домов осветительные ракеты, а кто их пускал, где находились наши, где немцы, установить не было никакой возможности.

– Авдеев и Белоцерковский, – сказал лейтенант. – Отправляйтесь в тыл.

– Мы, товарищ лейтенант, тут останемся, – сказал Авдеев.

– Вы свое исполнили, – возразил лейтенант. – Вам обоим нужна срочная перевязка, госпиталь. Идите без разговоров.

Тут раздался голос Белоцерковского:

– Разрешите доложить, товарищ лейтенант, мы всё равно не знаем, куда идти, где немцы, стало быть, где наши. Лучше здесь остаться.

– Рядовой Скляренко, – позвал лейтенант.

– Слушаю.

– Вы знаете дорогу на КП роты?

– Так точно.
– Ведите раненых.

– Но…

– Выполняйте приказание.

– Слушаюсь.

– Командиру роты доложите: мы остались вдвоём с сержантом, просим подкрепления. Понятно?

– Понятно, товарищ лейтенант. Только как же вы вдвоём?..

– Выполняйте приказание, Скляренко, да поживее поворачивайтесь.

Лейтенант командовал гарнизоном. Он отдавал распоряжения, которые подчинённым ему людям надлежало исполнять точно и неукоснительно. И, распорядившись, проводив Скляренко, Авдеева и Белоцерковского, он опять, как и днём, оставшись в «уголке» лишь вдвоём с сержантом Егоровым, не стал рассуждать, правильно или неправильно поступил, а знал наверняка, убеждённо, что только так должен был решить сию минуту, отправив раненых, запросив у командования подкрепление и установив тем самым связь с ротой.

Ночь полностью вступила в свои права. В окна, когда не светили ракеты, ни зги не было видно, только звёзды на небе да трассирующие пули, пролетавшие в разных направлениях через площадь и прошивавшие иной раз «уголок» из окна в окно, насквозь.

13

Сколько времени прошло с тех пор, как Скляренко увёл за собой раненых солдат? Двадцать, тридцать минут? Час?

– Продержимся, ничего, – подбадривая себя, сказал лейтенант.

– Будем живы – не помрём, товарищ лейтенант, – отозвался из соседней комнаты Егоров.

И опять они умолкли, наблюдая за улицей и площадью. Потом сержант сказал, появляясь на пороге той комнаты, где был Василий Павлович:

– Я, товарищ лейтенант, с вашего позволения схожу в подвал за водой, пока тихо. Надо долить в кожух, освежить и пополнить.

– Да, да, идите, – поспешно сказал лейтенант. – Я