Мимочка - Лидия Ивановна Веселитская

Maman боялась извозчиков и ездила с ними только в крайних случаях. Извозчик, на долю которого выпадала высокая честь везти maman, должен был быть не стариком и не мальчишкой, а в цвете лет, с окладистой бородой, сильными руками, благообразным лицом и, конечно, в чистом платье. Выискав такого, maman начинала недоверчиво лорнировать его, его лошадь и экипаж, потом спрашивала: не пьяница ли он и умеет ли править? Не пуглива ли его лошадь и не больны ли они оба?.. Если извозчик отвечал в успокоительном смысле и выслушивал ее с благодушным терпением, то maman приказывала ему отстегнуть полость, смахнуть снег, крепче держать лошадь и смотреть ей под ноги и осторожно садилась в сани, наградив возницу еще множеством наставлений и предостережений насчет конок, ухабов, раскатов и пр. Усевшись, maman тихонько крестилась под ротондой и, прошептав с верой: «Господи, в руце Твои предаю дух мой», начинала озабоченно поглядывать на уши лошади. И если лошадь мотала головой или спотыкалась или если другие экипажи подъезжали слишком близко, maman вскакивала, колотила своего избранника в спину и, багровея от гнева и испуга, кричала: «Стой, дурак!.. говорят тебе: стой, негодяй!..»

Бравый извозчик, почтённый на этот раз выбором осторожной генеральши, постегивал свою сытую лошадку, и санки лихо мчались по подмерзшему белому снегу. День был морозный и солнечный. Maman ехала вдоль Невы, окутанной чистой снежной пеленою, и любовалась голубою далью и туманными очертаниями противоположного берега, со сверкающим на солнце шпилем Петра и Павла. Мороз пощипывал щеки maman, познабливал ее руки и ноги. Она переехала Неву и проехала знакомые улицы Острова. Город становился тише и тише. Потянулись пустые, как бы вымершие улицы. Жизнь оставалась позади; впереди были могилы. Пахнуло близостью кладбища. Бабы и мальчишки с большими венками из сухих, грубо окрашенных бессмертников выбегали навстречу maman, молча помахивая перед ней своими мертвыми цветами. Вывески на домах становились разнообразнее. Трактиры и портерные чередовались с монументными мастерскими, в окнах которых виднелись тесно сдвинутые кресты, доколи, плиты и колонны из лабрадора, гранита, белого, серого и черного мрамора. Маленький белый ангел, холодный и чистый, с воздетыми к потолку глазами, благословлял через стекло двух зазевавшихся на него краснощеких уличных мальчишек, повязанных платками поверх бараньих шапок.

Тише и тише становится улица. Пустая конка без звонка прокатилась мимо maman. Бабы молча протягивают сухие венки; нищие молча протягивают руки… Maman приближается к месту вечного покоя. И невольно мысли ее витают около смерти. Хорошо, что она едет сюда только помолиться; а ведь не хватись они вовремя, опоздай доктор – и было бы что?.. А то, что maman шла бы здесь с креповым вуалем и заплаканным лицом за катафалком с гробом дочери… Ах, Мимочка, Мимочка! Бедное, неразумное дитя!.. И maman мерещился гроб, парчовый покров и цветы, цветы, – не сухие бессмертники, а живые, яркие, душистые и свежие цветы, на мгновение расцветающие и в мгновение увядающие… Maman со страхом отгоняла эти видения и в первый раз в жизни жалела о том, что мы так мало знаем о смерти, и о том, что нас ждет за ее порогом. В спорах с сестрами maman всегда твердо говорила, что она верит так, как нас учит Церковь; то есть: чаю воскресения мертвых!.. Сказано: чаю – и все тут; и больше maman и знать ничего не хочет, потому что не любит вольнодумства… Но хорошо было говорить это для прекращения спора. В сущности, maman очень смутно представляла себе чаемое ею воскресение мертвых и дорого дала бы теперь, чтоб знать об этом побольше.

Тетя Жюли говорила, что мы должны здесь, в скромной земной жизни, исполнить все свои обязанности и что сознание выполненного долга и есть рай, а упреки неспокойной совести и есть ад… Что все равно: какую бы религию ни исповедовать, но надо строго исполнять все предписания исповедуемой религии, так как это также одна из нравственных обязанностей человека. Но все это опять-таки не объясняло maman, что такое смерть и как произойдет это воскресение мертвых, которого она чает.

Тетя Мари увлекалась спиритизмом, читала Кардека, Nus, Caillié и Vahu, знала, где находятся души высшего порядка, где – души низшего. Последние свободно являлись на ее сеансы, которыми она заменила свои карточные вечера, стучали карандашами, звонили в колокольчики… Но, несмотря на такую легкость путей сообщения с другими мирами, тетя Мари по-прежнему боялась смерти, боялась заразных болезней и сквозного ветра… Что же касается maman, то она с полным отвращением относилась к этим кощунственным занятиям; и тетя Жюли тоже находила, что сеансы Мари с истощенными юношами-медиумами и скучающими старыми дамами сильно смахивали на лечебницу душевно больных.

Тетя Софи совсем ни во что не верила и находила, что не следует и касаться таких вопросов, чтоб не зашел ум за разум. И в конце концов, ведь все-таки никто ничего не знает. Maman находила, что она ближе всех к истине, и вслед за нею повторяла: «Нет, нам не дано, не дано!..» А вот и ворота.

– Стой, извозчик!

Перекрестясь, maman вошла на кладбище и пошла по мосткам, с наслаждением вдыхая чистый морозный воздух. Солнце торжественно сияло, воробьи весело чирикали, и хотя сучья берез одеты инеем, а земля покрыта толстым слоем снега, но что-то в торопливом и задорном щебетанье птиц, что-то в лучах солнца говорило уже о повороте на весну.

Три старушки богаделенки, в заплатанных линючих салопах и черных капорах, со сморщенными, как печеные яблоки, лицами, с красными веками и слезящимися глазами, сидели под навесом будочки, мигая и калякая. Две вороны скакали по снегу, посматривая по сторонам и друг на друга.

Maman попросила одну из старушек вызвать батюшку для панихиды на могиле Ксении, и, заранее вручив старушке возмездие за хлопоты, она стала уверенно пробираться по знакомой дорожке, между рядами могил. Тишина кладбища приятно действовала на нервы maman. Вот оно место вечного покоя, не нарушаемого ни печалью, ни воздыханием. Какая масса крестов, крестов, имен, трупов, скелетов!.. Все это были люди, которые жили, любили, грешили и плакали… Теперь они гниют, одинаково гниют и под мраморными плитами, огороженными чугунными решетками, и под деревянными крестами четвертого разряда, которые теснятся так же дружно и беспритязательно, как теснились в жизни успокоившиеся под ними. Равенство, которого