Богова делянка - Луис Бромфилд
Еще до рождения Джонни домашнюю работницу постигла участь работника. Она уже не занимала положения равноправного члена семьи, как это было во времена продвижения пионеров в глубь страны. Она уже больше не садилась обедать с хозяевами, подав на стол еду. Хозяева больше не устраивали ей свадьбу, когда она выходила замуж — иногда за соседа-фермера. В тех домах, где домашних работниц еще держали, те оказывались на положении прислуги, считались с ними не больше, чем с обыкновенной прислугой, и они оставались чужими в семье, на которую работали. Прежние вольные демократичные отношения ушли в прошлое, сохраняясь лишь кое-где на фермах, стоящих на отшибе, и в небольших поселках — чудаковатые старые люди наперекор всему продолжали цепляться за них, видя в этом что-то существенное и ценное. Город хотел расти. Он хотел быть не хуже любого восточного города. Он стыдился таких порядков, видя в них нечто плебейское. В «хороших» домах само выражение «домашняя работница» постепенно выходило из употребления. Куда пристойнее было говорить о «слугах». Но изменилось не только отношение нанимателя, претерпели изменение в худшую сторону и качества работниц, как это случилось в свое время с работниками. Это уже не были молодые парни и девушки — смышленые, независимые и честолюбивые, — которые приезжали из-за гор в изобиловавший возможностями новый край, чтобы добиться чего-то в жизни; это были совсем другие люди, зачастую ленивые, невежественные, неграмотные и неприязненные. Внуки первых работниц и работников, приехавших с Восточного побережья, сами теперь нанимали молодых людей и девушек, но относились к ним совсем по-иному. И хотя иммигранты назывались по-прежнему работницами и работниками, это название давно утратило свой первоначальный смысл. Теперь среди американцев стало почитаться зазорным ходить в прислугах или в чернорабочих, к работнице же иммигрантке отношение было и вовсе не то, потому что общество смотрело на иммигрантов как на нечто чужеродное. И если даже предположить, что какой-то наниматель захотел бы установить прежние отношения, то для самих иммигрантов они были бы только в тягость.
Из всей вереницы работниц, прошедших через комнатку над кухней, прежде чем в ней поселился дед Уиллингдон, только одна была американкой. По всей вероятности, она была последней служанкой американского происхождения во всем округе, и в ее отношениях с семьей сохранилось что-то от былой дружеской демократичности. Она была дочерью оскудевшего фермера — высокая, худенькая, темноволосая и темноглазая девушка, лицо сердечком. У нее была длинная тонкая шея, и вся она напоминала женщин с полотен Модильяни. Дети очень любили ее, а мать Джонни она посвящала во все свои дела и чуть что бежала к ней советоваться.
Она прожила в их доме дольше, чем все другие работницы, и ушла потому, что вышла замуж за молодого человека, который, прежде чем сделать Мэри предложение, представился Джонниной матери.
Из всех девушек, успевших пожить в маленькой комнатке, одна Мэри Крейн вошла в семью, близкую ей по духу, по происхождению, традициям и понятиям. Все остальные были служанками, ничего общего не имеющими с мечтой Полковника о земледельческой демократии. Не были они созданы для жизни в Утопии — и не они были в том виноваты.
Все остальные девушки были из Города, вернее, из тех отдаленных его окраин, которые выросли под сенью «Замка Трефьюзиса», там, где лежали болота и прилегающая к ним «terra firma»[5]. Новые районы Города имели свои названия — Слободка, Синдикатские дома и Выселки, — и центром их был район, занятый фабриками, доменными печами и прокатными станами.
Самой старой была Слободка. Она расположилась на болоте и на прилегающих к нему низинах; между домнами и фабричными дворами здесь все еще сохранялось несколько старых домов, построенных полвека назад состоятельными почтенными гражданами, жившими там, пока их не выкурили фабричным дымом и грохотом. В большинстве своем это были безобразные деревянные коробки с просторными верандами, которым ход времени и небрежение отнюдь не придали красоты. Когда-то давно они были выкрашены в «практичные» оттенки шоколадно-коричневого и шиферно-серого цвета, которые со временем дождь и сажа разукрасили черными потеками. Покинутые владельцами, они использовались как общежития для иммигрантов и больше уже никогда не красились. Столовые и гостиные разгораживались на крошечные каморки, и дома, где когда-то с тяжеловесными претензиями на элегантность проживали семьи из девяти-десяти человек, теперь служили пристанищем по меньшей мере шестидесяти мужчинам, женщинам и детям, жившим в индустриальном убожестве начала двадцатого века. На Уитмор-стрит четыре стоявших рядом дома были отданы под бордели. У Джонни они вызывали смешанное со страхом любопытство, и иногда летом, когда ему случалось проезжать через Слободку по дороге к «Замку Трефьюзиса», он видел там на верандах расхристанных женщин в цветастых халатах, которые покачивались в качалках и переругивались между собой неприятными визгливыми голосами.
Со временем Джонни привелось повидать в жизни много неприглядного, но ничего более отталкивающего и страшного в своей отверженности, чем Слободка, он не встречал. Старые тенистые деревья уже давно поумирали, погубленные сажей и угарным газом, но, вместо того чтобы срубить их из сострадания и убрать с глаз, засохшие стволы так и оставили торчать, что немало омрачало и без того печальную картину. Трава в старых дворах за трухлявыми деревянными заборами высохла и пожелтела, и там, где прежде расстилался зеленый газон, теперь оставались вытоптанные площадки желтой глины, заваленные газетами, жестяными банками и даже кухонными отбросами. Уборные, когда-то существовавшие в домах, были засорены и брошены, и обитатели домов — иммигранты, довольные тем, что можно обходиться без барских затей, понастроили себе нужников в бывших огородах. Во время эпидемии брюшного тифа Джонни, ехавший в гости к бабушке Джейн, несколько раз видел, как ведра с помоями и ночные горшки опорожняются прямо в открытые сточные канавы. А иногда весной за чьим-нибудь полусгнившим забором упрямо цвел куст сирени, и на улицу свисали чахлые лиловые соцветья.
Случалось, что какая-нибудь из видных горожанок в припадке благородного негодования добивалась, что бы в районе была проведена чистка. Бордели на несколько недель закрывались, дворы очищались от мусора, но суть оставалась та же; и через месяц-другой бордели снова открывались и все становилось на прежние места. Отважные женщины не имели права голоса, а среди бизнесменов не находилось никого, кто поддержал бы их. Бизнесмены были слишком заняты. Процветание Америки приближалось к зениту, и кому какое было дело до того, что происходит с человеческой скотинкой, которую ввозили в Америку целыми пароходами, чтобы вертелись колеса промышленности и наполнялись золотом карманы людей, строивших дома с башенками на
