Богова делянка - Луис Бромфилд
Но Джонни до конца своих дней не забыл Слободку и ее горемычных обитателей, не забыл он и выражения глаз затравленных, замордованных болгар, жадно хлебавших суп из общей миски, стоявшей посередине стола. Менее ста лет прошло с того морозного вечера, когда Полковник и иезуит смотрели на возвышавшиеся за болотами индейские курганы. Рабовладение, не дававшее спать старому философу и его зятю Джеми, ушло безвозвратно, но на его месте возникло нечто новое, еще более отвратительное, потому что тут в основе лежала уж совсем ничем не прикрытая алчность. Старый Джеми и тот считал, что черным рабам жилось лучше и с ними лучше обращались, чем с фабричными рабочими.
Люди из Слободки были париями, и потому никто никогда не видел их. Они никогда не приближались к уютному зажиточному миру — разве что в образе смутного облака, которое весь день маячит на горизонте, грозя испортить веселый пикник. Но существовали отверженные и кастой повыше: евреи, немцы, ирландцы, чьи дети иногда учились с вами в школе, а пути в бизнесе и в политике пересекались иногда с путями браминов, обитавших в старых домах под вязами, или набобов, живущих в уродливейших строениях за усадьбой Шермана.
В том быстроменяющемся мире против евреев не было предубеждения. Они сидели в школе на одной парте с вами, иногда приходили к вам в гости поужинать, часто участвовали в играх на пустырях или в остовах строящихся домов. Если вы и считали, что евреи чем-то отличаются от вас, то лишь традициями — сочными, яркими, чувственными, казавшимися вдвойне экзотичными рядом со скудными, худосочными обычаями города, пересаженного с почвы Новой Англии. Еще ребенком Джонни знал, что евреи справляют субботу, а не воскресенье и что в пятницу вечером в некоторых домах ставятся на окна свечи; знал он также, что в некоторых еврейских семьях живут с размахом, какой редко встретишь. Размах и умение жить чувствовались во всем: в еде, в традициях, в музыке, в обилии книг, в том, как принимали гостей. Здесь никогда не чувствовалось странной атмосферы пустоты, прижимистости и скуки, которая преобладала в особняках даже таких богатых людей, как внук коробейника Бентэма. Приходя в еврейский дом поиграть, вы всегда встречали там приветливость и доброту. И никогда не уходили оттуда без какого-нибудь подарка — приглянувшейся старой игрушки, букета цветов для матери, куска apfelstrudel[6], только что вынутого из духовки и благоухающего разными специями. В претенциозном особняке Бентэма, выстроенном в псевдовизантийском стиле с венецианскими окнами, вас преследовало чувство покинутости, какого-то омертвления, разобраться в котором ребенку при всем желании было не под силу. В доме Бентэмов не было потертой или поцарапанной мебели и каждый предмет твердо знал свое место. Летом шторы держали задернутыми, чтобы не выгорели ковры. Бурные игры запрещались, чтобы не попортить кресел. Только много лет спустя понял Джонни, что отравляет атмосферу в этом особняке нечто занесенное еще коробейником Бентэмом из Новой Англии, нечто лежавшее в его тюке вместе с костяными пуговицами и «прекрасным шелком на жилеты для джентльменов». Много лет спустя Джонни пришлось не раз столкнуться в Новой Англии с такой же скаредностью и скопидомством, обеспеченностью и страхом. В еврейских домах ничего подобного не наблюдалось.
И еще была разница, заметная даже ребенку, — еврейские дети никогда не играли в буйные игры. Они всегда держались немного застенчиво и неуверенно, словно боялись высовываться вперед или постоянно носили в себе смутную печаль; словно девятьсот лет прошло с тех пор, когда и они могли играть, как все дети.
Предубеждения против евреев не было, зато против католиков его было больше, чем достаточно, а под эту статью подпадали без исключения все ирландцы — в том мирке считалось, что уж если ты ирландец, значит, католик. А католика-ирландца нельзя было не опасаться — кто не знал, что ирландцы пьяницы и хулиганы, с которыми лучше не связываться; католики же были прихвостнями папы и предателями в отношении любой страны, приютившей их. Таким настроением был охвачен буквально весь Город. В детстве Джонни приходилось слышать разговоры на этот счет на конюшенных дворах, в похоронных бюро, полицейских участках — везде, где собирался поболтать праздный люд. И еще время от времени на конюшенных дворах ему попадались на глаза номера газетки, называвшейся «Опасность», которую переполняли сообщения о том, как насилуют налево и направо католические священники, а монашки полками родят детей. Подозреваю, что эта газетка преследовала двойную цель — прикрываясь благонравной личиной обличителя засевших в Риме «папистов», поставлять в неограниченном количестве всевозможные скабрезности.
Пока в Городе не появились — вместе с железными дорогами — ирландцы, католического храма там не было. Первое сооружение было весьма скромным — обычная лачуга, замененная впоследствии кирпичным домиком. Но уже в детские годы Джонни католики возвели большую красивую церковь в романском стиле из добываемого в штате Индиана известняка — размерами она одна могла соперничать со старым конгрегационалистским храмом. Как мне кажется, наиболее темные и предубежденные граждане восприняли постройку церкви святого Винсента как вызов и оскорбление, и это послужило поводом для новой вспышки возмущения и потока еще неслыханных скандальных сплетен. Рассказывали, будто существует потайной ход между домом священника и женским монастырем, находящимся за квартал от него, чтобы священник мог навещать монахинь когда ему вздумается, и что погреб церкви забит оружием, которое пойдет в ход, как только папа римский даст сигнал к восстанию, чтобы захватить всю страну и подчинить ее папскому престолу.
Все эти истории были бы смешны, если бы не то, что сотни и даже тысячи людей в Округе искренне верили им. Когда Джонни был совсем маленьким, убийства и нападения — нередко оправданные, — которые совершались членами «Молли Магуайре»[7], были делом недавнего прошлого, и над Слободкой все еще висела тень зверских избиений и убийств, происшедших во время подленькой потайной войны, которая велась между членами общества и членами
