Несмолкающая батарея - Борис Михайлович Зубавин
Рябову показалось, что он спал всего лишь несколько минут. Открыв глаза, он увидел, что в избе по-прежнему светло, и не сразу понял, что это наступило утро другого дня. Горький рассказ старушки он помнил от начала до конца.
Он вышел во двор и зажмурился: его ослепило сверкание сугробов под лучами морозного утра.
Ещё холодно. Но часа через три снег на дорогах станет мягким, и ледяные гребешки, оставшиеся от вчерашнего припёка, будут потихоньку таять и меняться в форме. Тогда можно будет расстегнуть телогрейку. Шапка, всю зиму удобная и нужная, станет тяжёлой. Её придётся передвигать то на затылок, то на лоб, то набок – и всё равно она будет мешать.
Поднявшись на горку, он остановился потрясённый: во всех печах, стоявших теперь на месте сожжённых изб, горел огонь, и около них топтались закутанные платками женщины с ухватами и горшками. Они вернулись из лесу, и им негде было сварить обед.
Они варили обед на улице, каждая в своей печке. Ему показалось в эту минуту, что он не видел ничего страшнее: стоят среди сугробов печи, и в них варят обед. А на одной печи сидит мальчишка. На нём большая шапка колоколом; он притих, нахохлился, прижавшись боком к тёплой трубе, из которой вьётся в небо сизый дым.
– Вот как им трудно, – проговорил Рябов, растерянно разведя руками. И то, что он часами лежал на снегу, мёрз под пулями, а потом вскакивал и бежал, потея и задыхаясь, вперёд и вперёд без отдыха, почти без сна, лишь вздремнув у походного костра и наглотавшись его едкого дыма, – всё это вместе взятое, казавшееся раньше неизмеримо трудным, сейчас представлялось ему совсем пустяковым, и он добавил: – Даже труднее, чем нам.
Эта фраза, произнесённая им вслух, вывела его из оцепенения, в котором он находился. Он сел с автоматчиками на машину, но она долго не трогалась. Он не вытерпел, перегнулся к окну кабины и, покраснев от злости, закричал на шофёра:
– Какого чёрта не едешь, если все давно сели!
И когда машина тронулась, он встал во весь свой могучий рост. Встречный холодный воздух ударил ему в лицо, он сощурился, и на глаза туманом набежала слеза, может быть, от ветра…
Хозяин
(Памяти Героя Советского Союза Крылова)
В этот жаркий день они не смогли продвинуться ни на метр. Они залегли под огнём фланкирующего пулемёта. А перед ними – высота, на которой сидели фашисты. Высоту нужно было взять.
Они поднялись в атаку, чтобы в коротком злом бою покончить с гитлеровцами, засевшими там, на высоте. Гитлеровцы, конечно, не выдержали бы этого удара. Они вообще боятся наших штыковых ударов.
Но этот пулемёт всё спутал. Очень душно лежать, уткнувшись лицом в траву. А пулемёт все бьёт, и никому нельзя поднять голову. Страшно обидно прижиматься лицом и руками к земле и ощущать своё полное бессилие. Большой жизнерадостный молодой человек не может подняться, когда ему душно и жарко и неудобно лежать.
…Он любил лежать в траве. Ещё до войны, когда в поле стояла жара и видно было, как от нагретого железа трактора течёт вверх, волнуясь, горячий воздух, он устало падал в траву, счастливо разметав руки и улыбаясь. К нему подходила мать, Фелицата Ивановна, степенная добрая женщина. Она приносила кринку холодного молока, нагибалась над ним, ласково говорила:
– Умаялся, Федя?
Но это было давно, до войны, и очень далеко отсюда, в родном Оглухинском сельсовете. Тогда было очень хорошо лежать в траве, потому что человек был хозяином всех своих поступков. Он мог лежать или сидеть в траве или шагать, путаясь в ней, высокой, душистой, широко размахивая рукой, чувствуя, понимая всем своим крепким, молодым телом, что всё видимое – этот синий горячий летний мир, и трава, и деревья – всё, всё, всё принадлежит ему и существует для него, человека, хозяина, колхозного парня Федора Гавриловича Крылова.
В этом огромное счастье, неколебимая радость. Он тогда запомнил её такой навсегда – неизмеримую, свободную нашу землю, когда стоял среди полей во весь рост и, оглядываясь кругом, счастливый, вдыхал полной грудью запахи простора, ветра, солнца, трав.
А сейчас было душно и неудобно лежать под пулями, уткнувшись в траву лицом. Ему бы идти сейчас среди этого летнего поля… но он не может подняться. Он даже пошевельнуться не может. За ним следят чужие, ненавистные люди. Если он поднимется, его убьют, отберут у него право делать то, что он хочет. Вот он хочет подняться, а они не дают. Но он на своей земле, среди своих трав, под своим солнцем – он не гость, он хозяин!.. Однажды, ещё мальчишкой, он долго простоял в сельской школе перед политической картой мира, поражённый тем, что понял, постиг вдруг своим мальчишеским умом: на карте, среди множества разноцветных маленьких пёстрых лоскутьев различных государств, он увидел свою большую страну. Она упиралась красными краями в два синих океана; снизу у неё были горы, пустыни и степи, а посредине – Москва. И его тогда охватило гордое счастье, что он живёт в этой стране, что он, как хозяин, может плавать по её океанам, взбираться на её снежные горы или жить где угодно, даже в самой Москве, А теперь у него хотят отобрать это право.
Здесь земля уже поругана. Враг истоптал её, и, может быть, поэтому на ней, негодующей, израненной снарядами, душно теперь лежать Федору Крылову.
Около него лежал старшина Алексеев.
– Слушай, старшина, – сказал Крылов, поворачивая голову так осторожно, что коснулся носом земли, прижался к ней щекой: так низко летели над ними пули, – где он там?
– Правее высоты, – сказал старшина.
А на высоте засели фашисты, и их приказано выбить оттуда. Выбить или уничтожить этих мерзавцев, засевших на той советской высоте, как дома. И пограничники шли в атаку, но этот пулемёт все спутал. Им пришлось залечь у подножия высоты. Пулемёт прижал их к земле.
– Пулемёт надо убрать, – очень отчетливо сказал где-то с другой стороны командир.
Командир ни к кому не обращался. Он
