Несмолкающая батарея - Борис Михайлович Зубавин

– Есть, убрать! – И пополз вперёд. Ему почему-то показалось, что слова командира относятся именно к нему. В этом ничего не было странного, если коммунист подумал, что командир приказывает ему заткнуть глотку фашистскому пулемёту, который мешает всему подразделению атаковать высоту и выбить оттуда гитлеровцев.

– Аккуратней, – тревожно сказал вслед ему старшина. – Аккуратней, смотри, Крылов.

Когда он пополз полуденная духота словно навалилась на него. Он не прополз и десяти шагов, а гимнастёрка прилипла к спине, и ему пришлось задержаться, чтобы вытереть рукавом со лба пот. По дороге попался овражек. Крылов воспользовался им и, вскочив, побежал сгибаясь. Потом выполз в траву. Пулемёт теперь был от него с другой стороны и много ближе.

Пробравшись ещё несколько метров ползком, Федор прижался к земле.

«Всё, больше не могу, – подумал он, задыхаясь. – Не могу, не могу… Что не могу? А, доползти не могу… А надо! Доползти надо, вот что надо, вот что…»

Он так тяжело дышал, что травинки качались около его горячего раскрытого рта. И тогда, прижавшись к земле, зажмурившись от усталости, он вдруг отчётливо почувствовал, как сильно бьётся его сердце. Он даже услышал эти беспокойные удары, будто кто-то мягким бил его по ушам.

А его ждали. Бойцы лежали, прижатые пулями к земле. Ему надо было добраться до пулемёта, чтобы ребята могли идти на высоту и бить там врага.

«Но почему не стало слышно выстрелов, почему так тихо? Может быть, всё уже кончилось? Так вот, само по себе, кончилось, ведь бывает же, что неожиданно всё меняется. Может быть, высоту решили не брать или сделать это поручили другим, которые где-нибудь в другом месте готовятся, и ему уже не надо ползти к пулемёту? А может быть, пулемёта уже нет, его перенесли на другой участок? Как бы хорошо подняться сейчас во весь рост и оглядеться, размять затёкшие руки, потянуться, чтобы хрустнули суставы. Ах, как бы это хорошо!»

И тут опять ударил пулемёт. Били по нему, по Крылову.

Он увидел пулемёт и фашистов, лежавших около пулемёта. Он даже успел сосчитать – их было шесть. «Ничего, – зло подумал он, – всё равно я их уберу. Только бы доползти».

Вскоре он был от гитлеровцев на таком расстоянии, что можно было метать гранату. Он на секунду замер, отдышался и опять пополз. Он решил подобраться ближе, ещё ближе, чтобы ударить гранатой наверняка. Он привык всё делать наверняка и видеть то, что делает.

Он полз и полз, ничего не замечая, кроме травы, которая близко от глаз казалась сейчас высокой, как лес. Но он раздвигал этот мягкий лес локтями и тогда видел пулемёт и гитлеровцев.

Он почти достиг цели… Стрельба из пулемёта стала оглушительно близкой, он отчётливо видел лица фашистских офицеров, лежавших за пулемётом. Вдруг они заметили его, вскочили и молча кинулись к нему, чтобы скрутить ему руки. Тогда он поднялся им навстречу, и трава стала ему теперь ниже колен. Он выпрямился во весь рост и бросил гранату под ноги врагов, под пулемёт.

Тяжёлое пламя взрыва встало перед ним, толкнуло, и он упал.

Пограничники видели это. Они тоже поднялись во весь рост. Его бесстрашие окрылило их – и они пошли на высоту такие же гордые и сильные, как он.

Он лежал в траве, раскинув руки, как тогда, давным-давно и очень далеко отсюда, в родном Оглухинском сельсовете, на колхозном лугу, хозяин такой большой земли. А около него валялись разорванный в клочья кожух пулемёта и шестеро гитлеровцев.

И к нему пришло бессмертие. Родина стала у его изголовья и голосом доброй матери Фелицаты Ивановны тихо, заботливо и тревожно спросила:

– Умаялся, Федя?

И он сказал, силясь улыбнуться солнцу, воздуху, траве:

– Умаялся.

Пограничники, подбежав к нему, слышали, как он тихо прошептал окровавленными, распухшими губами:

– Умаялся…

Старшина Алексеев нагнулся над ним, подставил ухо, послушал и, выпрямившись, проговорил, вздохнув:

– Умаялся, говорит. Эх, душа ты, наш человек!

Слуга народа

На противоположной стороне улицы оторвало угол двухэтажного дома, и пыль от кирпичей и штукатурки медленно оседала на тротуар. Ещё минуту назад этот дом был целёхонек, даже стёкла в окнах целы, и вдруг снарядом оторвало всю верхнюю часть угла, до самого карниза, и стало видно комнату, оклеенную зелёными обоями, бельевой шкаф, кровать, столик, распахнутую дверь и дальше, за дверью, ещё комнату с жёлтыми стенами, очевидно кухню, потому что видны были примус на столе, стопка тарелок и эмалированная кастрюля. Сержант-автоматчик, стоявший рядом со мной, выругался, когда случилось это, и вытер рукавом потное, усталое лицо. Он выскочил из соседнего дома, по которому стреляли с перекрёстка. Сержант тяжело дышал от волнения. Лицо его, с резко очерченными скулами, было тёмным от загара и усталости. Он был выше меня, и когда мы с ним выглядывали из подъезда на улицу, он жарко дышал над самым моим ухом. Улица казалась пустынной и вымершей.

Я дожидался своих пулемётчиков, застрявших где-то во дворе. У моих ног стояли две коробки с лентами.

Было за полдень, наступление началось в семь часов утра, но в городе мы пока заняли только вокзал, сахарный завод и несколько улиц на окраине.

Сержант был из другого подразделения, но я знал его фамилию. В начале весны, после большого наступления, мы получали награды, и тогда этому сержанту вручили орден Ленина. Среди нас он был один, кого удостоили такой высокой награды, и я запомнил, что его фамилия Рябов.

Наконец прибежали мои запыхавшиеся пулемётчики. Один из них принёс ещё две коробки с лентами, а второй, ефрейтор, пригнувшись, катил за собой станковый пулемёт. Мы развернули пулемёт в сторону перекрёстка, откуда стреляла вдоль улицы вражеская пушка. Рябов, стоя у стены, наблюдал за нами.

– А ну, дайте им жару, – сказал он.

Пушка держала под обстрелом всю улицу, но нам не удалось прошить из пулемёта бруствер, за которым она стояла: он был очень прочный, сложенный из мешков с песком.

– Эх, – нетерпеливо сказал Рябов, – не выйдет, видно, у вас, – и, оттолкнувшись от стены, побежал через улицу. По нему ударили из автомата, он упал на той стороне, и мне показалось, что его убили, но, полежав немного, сержант вскочил и, ловко прыгая через кирпичи, скрылся в воротах того самого, только что разрушенного дома.

Опять начала стрелять вражеская пушка, и снаряды проносились мимо нас, а мы ничего не могли поделать. Вдруг на перекрёстке раздался один и сразу же вслед за ним второй