Богова делянка - Луис Бромфилд
Всю жизнь Старик был несчастлив, кроме тех коротких промежутков, когда жил в полном уединении. Очевидно, он просто был не способен ни давать людям тепло, ни принимать его от других. В какой-то момент он был очень сильно обижен, и страх новой обиды преследовал его до самой смерти, вот почему он все больше и больше замыкался в себе. По природе очень эмоциональный, он был достаточно силен внутренне, чтобы контролировать свои эмоции, и чужая несдержанность вызывала у него отвращение. Бурные сцены, скандалы и обмороки Марианны оставили след на всех ее детях, и воспоминание о том, казалось, навеки заморозило ее сына, сделав для него невозможным проявление каких бы то ни было чувств. Обе ее дочери умерли старыми девами, слишком запуганные, чтобы выходить замуж. Но с сыном Томасом дело обстояло сложнее. Под ледяной поверхностью в его жилах текла ее же горячая кровь, к которой примешивалась струя холодной чувственности старого Томаса Уиллингдона.
Ему не выпало счастья быть человеком действия, он никогда не обладал удивительной звериной энергией, которая толкала старого Джеми что-то созидать, чего-то добиваться, производить на свет детей и общаться с себе подобными, после чего у него уже не оставалось ни минуты, чтобы заниматься мрачным самоанализом. Если Томас Уиллингдон и испытывал когда-нибудь радости и печали, это не выставлялось на всеобщее обозрение, а происходило в глубине его души, и оберегал он свои чувства так тщательно и надменно, что понять, когда он доволен и когда печален, было совершенно невозможно. Он сделал все, что было в его силах, чтобы полностью отстраниться — физически и духовно — от участия в драме жизни.
Мать Джонни, решительно во всех отношениях похожая на своего отца, старого Джеми, презирала свекра, и он платил ей тем же. Немало лет прожили они под одной крышей, питая друг к другу ненависть, в своей неотвратимости почти что классическую. По ее мнению, самым страшным его пороком была лень. Она, человек исключительно деятельный и трезвый, не могла представить себе оцепенение измученной, терзаемой противоречиями души; не могла она простить свекру и отчужденности и скрытности, которые мешали ему заняться созидательным трудом. Она не понимала, что его пороком была вовсе не лень, а парализующий всякую деятельность скептицизм, что он не сам избрал для себя долю стороннего наблюдателя, а что эта доля была навязана ему против его воли, при трагических обстоятельствах.
Насколько знал Джонни, у Старика за всю жизнь был в Городе один-единственный близкий друг — его ровесник, самый выдающийся человек в Округе, возможно даже, во всем штате. Это был тот самый генерал Вандервельде, голландец по происхождению, который сражался в американо-мексиканской и гражданской войнах, — высокий бравый старик с военной выправкой, слишком хорошо воспитанный, однако, чтобы стать грубым солдафоном, как это нередко случается с кадровыми военными. Голубые глаза его смотрели весело, и борода была ослепительно, невиданно белой. Цвет лица поражал своей свежестью. В памяти Джонни он сохранился, как самый чистенький и самый веселый из всех стариков, которых он когда-либо знал. Как и Полковник, он принадлежал скорее восемнадцатому столетию, чем девятнадцатому. Его восприятие мира, вкус к удовольствиям жизни, его осанка и умение держаться в любом обществе, его юмор и обаяние, его терпимость и на редкость аристократичная внешность — все это шло вразрез с хмурой респектабельностью и скверным вкусом его общества и его времени. В Город и в Округ он вносил аристократизм, по тому времени и в тех местах невиданный.
Все те годы, которые Старик прожил у родителей Джонни, старый генерал навещал его три раза в неделю, с трудом подымаясь по темным ступенькам черного хода в комнатку над кухней. Он шел с палкой, прямой и важный, белая борода лежала поверх безукоризненно чистой манишки. Его осанка не имела ничего общего с развинченностью Старика. Он передвигался с достоинством, с уверенным видом человека, выполнившего свой долг и завоевавшего уважение окружающих и всей нации, человека, который точно знает, во что верит, и который чувствует твердую почву под ногами. Никогда его не тревожили ни сомнения, ни скептические мысли, в общем, не был он обременен угрюмым и сентиментальным готским характером вроде своего друга Старика.
Это была странная дружба, в основе которой лежала, по-видимому, любовь к книгам и бесконечным философским рассуждениям. Запершись в комнатке над кухней, они часами просиживали там, разговаривая, куря и поедая яблоки. Генерал тоже дожил до глубокой старости и умер через несколько недель после Старика. Хотелось бы верить в рай хотя бы ради того, чтобы думать, что они сидят там сейчас, покуривая и философствуя. Надо думать, генерал понимал одинокого, жившего в окружении книг Старика, чуждого всему Городу, чужого даже в собственной семье.
С годами и Джонни стал немного понимать его, потому что бывали минуты — нежеланные и даже страшащие, — когда он испытывал усталость от окружающего мира, жажду одиночества, готовность скрыться в пустыне, стать анахоретом. И еще находило на него порой отвратительное настроение, когда он оказывался во власти подозрительности, сомнений, ненавистного цинизма и злости, огорчений и разочарованности. Такое настроение было как тяжелая болезнь, и, сознавая, что оно вот-вот завладеет им, Джонни напрягал все силы, лишь бы не поддаться, потому что слишком хорошо помнил и Старика, и своего деда Джеми и на их опыте знал, что человек действия всегда счастливее.
Старик был озлобленным, мрачным человеком, и в то же время чувствовалось, что ему понятны некоторые вещи, недоступные пониманию других людей. Может, из-за этого так неприятно ощущалось его присутствие любой компанией. Встретив взгляд его блестящих глаз, вы начинали понимать, что никакая маскировка, никакое притворство не помогут, потому что они пронизывают вас насквозь и видят таким, какой вы есть, со всеми пороками и грешками, жалкой ложью и гаденькими мыслями. Взгляд Старика трудно было вынести, и это заставляло людей ненавидеть его. Ему от природы было дано понимать больше, чем нужно, а перенесенные страдания отточили эту способность, и в конце концов он стал распознавать в людях то, на что сами они предпочитали закрывать глаза.
Вскоре после того, как Старик поселился в сером доме, соутробной сестре его матери Сапфире
