Богова делянка - Луис Бромфилд
Горячая кровь Йорга и Эльвиры Ван Эссен смешалась в нем с холодной чувственностью Томаса Уиллингдона, иммигранта из Новой Англии; возможно, что от такого соединения кровь в его венах просто свернулась. Он был сыном пылкой Марианны, подавлявшей его своей любовью, восстанавливавшей его против отца, изливавшей на него всю без остатка нежность, потому что больше изливать ее было не на кого. Это она держала его душу в подчинении на протяжении всего детства и отрочества, не стесняясь средствами, потому что она была из породы тех беспринципных женщин девятнадцатого столетия, которые, будучи лишенными права голоса, права на развод, а иногда даже права частной собственности, сами изыскивали средства, при помощи которых добивались в жизни всего, чего хотели. Как и все они, Марианна могла в случае необходимости грохнуться в обморок или закатить великолепную истерику. Она не гнушалась мелкими интригами, вплоть до натравливания мужа и детей друг на друга. Она была способна создать грозовую атмосферу, изматывающую нервы окружающих до предела и надолго наполнявшую дом тоской, а сама спокойно стоять в центре вызванной ею бури — святая великомученица. И надо же было судьбе послать ей мужа, который мог хладнокровно и безмятежно пройти сквозь хаос рыданий, криков, обмороков и истерик и, спокойно отряхнувшись, заявить: «У миссис Уиллингдон опять был припадок», или «Зайди, взгляни, не надо ли что-нибудь твоей матери, а то у нее что-то опять нервы расшалились». Ураган разбивался о кремневую стену, и постепенно, обозленная и сбитая с толку, она отчаялась забрать власть над мужем и обратилась к сыну.
Когда она повела наступление, он был покладистым, скорее робким мальчиком, но она сумела добиться того, что он превратился в кремень такой же несокрушимый, как его отец. Ему было шестьдесят пять лет, когда она умерла, но он так никогда и не простил ее за ущерб, который она нанесла ему. Известие о том, что она находится при смерти, застало его в Сан-Франциско, и он мог бы успеть вернуться домой, однако холодно написал в ответ, что путешествие потребует слишком много времени, да и вообще он может не застать ее в живых.
А в детстве он любил ее горячей, всепоглощающей любовью; казалось, он только и дышал ею. В его глазах она была самая красивая женщина на свете и самая милая. Он знал не хуже ее, что она страдалица, и ненавидел отца, жившего под одной с ним крышей, холодного и невозмутимого, глухого к вихрям чувств, постоянно бушевавших вокруг него. Марианна была женщина первобытных страстей, по всей вероятности, инстинкт ей подсказывал, что надо во что бы то ни стало сохранить сына, привязать его к себе и не отпускать до самой смерти. «Мой мальчик», — называла она его с нежностью и со слезами на глазах, а сама исподтишка внушала ему, что все другие женщины достойны презрения, что девушки по натуре своей дрянны и что у всех у них одно на уме. Основываясь на методистском вероучении и своих обманутых страстях, она сумела внушить ему, что все, что относится к любви и к отношениям между мужчиной и женщиной, мерзко. Есть только один чистый и непорочный путь в жизни. Сын был всецело под ее влиянием и потому в семнадцать лет поступил в методистскую духовную семинарию, чтобы стать проповедником.
Он был хорош собой и очень похож на своего отца в молодости — красавца с головой греческого бога. С фотографии, снятой в день, когда он уезжал поступать в семинарию, смотрит мальчик, которого еще не коснулась житейская грязь, — хрупкий, впечатлительный семнадцатилетний мальчик, на чьем лице лежит отпечаток неземной чистоты и аскетизма. Мать и сын расставались впервые; они ежедневно писали друг другу длинные взволнованные письма: его письма были проникнуты наивными религиозными настроениями, ее изобиловали чувствительными, тонко продуманными фразами. Она заклинала его «никогда не забывать единственного в мире человека, который готов пожертвовать ради него жизнью», и помнить, что «все, что у нее, затравленной и гонимой, осталось в жизни, — это он». В течение первого страшного года разлуки она по меньшей мере раз пять уезжала из дому, никому ничего не сказав, и заявлялась к нему в совершенной истерике, не в силах совладать со своими чувствами.
На второй год он немного попривык, но по-прежнему находился в полном подчинении у Марианны. Это видно из писем, которые нашел Джонни долгое время спустя после смерти Старика. В них отражались его сомнения, его робость, тоска по дому и — о ужас! — проскальзывала тень сомнения относительно существования самого бога. Однако Марианна, властная, любящая, решительная, снова обрушивалась на него, и на какое-то время сомнения отступали — скорее под ее неистовым напором, чем в результате укрепления в вере.
А на третий год у него объявился друг. Этот мальчик, как и сам он, приехал с фермы, чтобы, выучившись, стать проповедником, и постепенно Томас начал познавать прелесть неведомой до той поры дружбы, радость иметь приятеля, с которым можно поделиться самым сокровенным, который понимает твои тревоги и сомнения, даже страх перед жизнью. Он никогда прежде не имел друга и в эту дружбу вложил чувства, в которых стал все больше и больше отказывать деспотичной Марианне, потому что, усомнившись в боге, он засомневался и в ней. По мере того как он привыкал к разлуке, в его душе начали зарождаться сомнения относительно ее непогрешимости, ее святости, даже насчет того, что она невинная страдалица. Он жил теперь вдали от дома. Возможно, он увидел, что у других матери не такие, как у него. Теперь, когда он вкусил свободы, мир начал распахиваться перед ним. Имя его приятеля было Чонси Нокс; в скором времени они поселились вдвоем, сняв комнату у профессора богословия Роскоу Бейтса.
Вот тут-то Марианна насторожилась. Быть может, по тону его писем она почувствовала, что он ускользает от нее. Быть может, интуиция, которой она руководствовалась в жизни, подсказала ей, что от слов его веет холодом, что, равнодушно составленные вместе, они непостижимым образом превращаются в казенные фразы. Она снова нагрянула в семинарию и приложила все усилия к тому, чтобы разрушить дружбу, вставшую между ней и ее сыном. И на какое-то время ей это удалось. Только Томасу, ее сыну, уже приоткрылись другие горизонты, к тому же от отца он унаследовал в какой-то мере
