Мимочка - Лидия Ивановна Веселитская
Наглость обмана возмутила maman, и она осыпала ложную вдову горькими упреками, которые та выслушивала, хмурясь, но молча. Две маленькие бледненькие девочки забились за ситцевый полог кровати и испуганно выглядывали оттуда на разгневанную благотворительницу. Вид этих жалких детских рожиц смягчил maman, и, подавив негодование, она уже хладнокровнее стала наставлять недобросовестную падшую женщину. Высказав в заключение, что надо «терпеть, не падать духом и работать, работать», maman вышла и стала спускаться с крутой и темной лестницы, но не успела она спуститься и до первой площадки, как дверь просительницы распахнулась, и эта дерзкая особа, перегнувшись через перила, громко крикнула вслед maman: «Не знаю я, что работать надо?! А ты сама работай! Таскаются – над бедным людом бахвалиться! В грех только вводят, окаянные!.. Слышишь ты: сама работай!..» И дверь с шумом захлопнулась.
Maman побагровела, страшно обиделась и чуть не упала в обморок. После этого случая обе дамы выбыли из общества, тем более что, в сущности, все это нисколько и не занимало Мимочки.
Спиридон Иванович с своей стороны тоже делал все возможное для того, чтоб стряхнуть апатию своей супруги. Решено было, что в июне он возьмет отпуск и они поедут вдвоем за границу рассеяться и освежиться, а детей с бабушкой отправят в деревню. И с наступлением весны поезд железной дороги умчал из Петербурга бабушку, детей, няню и нового гувернера; а Мимочка осталась в опустевших хоромах одна со своим генералом, со своими воспоминаниями и своей тоской.
В Петербурге пора белых ночей. Летний сад зазеленел и наполнился гуляющими. Приближается час заката. Нева величественно катит свои холодные серые волны; пароходы дымят и свистят, делая первые рейсы, а по Троицкому мосту торопливо и радостно несутся щегольские экипажи, увозящие бледнолицых петербуржцев на лоно природы: в «Аркадию», в «Зоологию», на «pointe»…
Пара серых в яблоках мчит ландо, три четверти которого занимает грузная фигура генерала в пальто с красными отворотами; на остальном пространстве грациозно примостилась генеральша в парижском пальто и крохотной шляпке, над которой кивает и колышется капризный хохолок. Генерал славно пообедал и довольными и сытыми глазами посматривает на Божий мир и на столицу России. Он любит Петербург, любит Неву и Острова и это катающееся фешенебельное общество, среди которого у него так много знакомых. Супруги то и дело раскланиваются.
Вот они и на Островах. По берегу Невки тянется узенькая дорожка, окаймленная тощими кустиками, на которых наливаются молодые свежие ночки; в густой сырой траве белеют уже кое-где весенние цветочки, но в воздухе не слышно дыхания весны. Пахнет болотом и сыростью. Ветер гонит свинцовые тучи и колеблет, и треплет бледно-зеленые верхушки деревьев. В роще каркают вороны. Несмотря на холод и на надвигающийся дождь, стечение экипажей и катающихся так велико, что нет возможности быстро ехать. Приходится тащиться чуть не шагом. Супруги продолжают раскланиваться направо и налево… И кого-кого тут нет… Тут и «jeunesse dorée», и «vieillesse argentée»[144], и кокотки, и посланницы, гордые потомки Рюрика, благочестивые и солидные люди, довольствующиеся своим происхождением от Адама, материалисты и скептики, довольствующиеся своим происхождением от обезьяны, петербуржцы всех оттенков, всех направлений, всех ведомств и профессий. Лошади всех заводов, экипажи всех фирм и фасонов. Полицейские на своих постах строго и озабоченно поглядывают на кучеров; кучера с высоты своих седалищ сурово и величественно поглядывают на полицейских… Кони храпят и фыркают, и экипаж мелькает за экипажем.
Группа веселых румяных камер-пажей, развалившихся в наемной коляске и намеревающихся здорово кутнуть по случаю окончания экзаменов, сдерживает шутки и смех, отдавая честь красным отворотам Спиридона Ивановича. Им на смену показываются группа бледных правоведов, молодой купчик на рысаке в купеческой упряжке, две пестро одетые танцовщицы в шарабане на высоких колесах, веселый и жизнерадостный испанский посланник, молоденькая амазонка, бледненькая и чахленькая, напоминающая белый весенний цветочек, распустившийся на сырой и скудной почве Петербурга, в сопровождении надменного тощего кавалериста на чистокровном скакуне, гвардейцы в белых фуражках, гвардейцы в темных фуражках, входящий в моду адвокат с женой известного доктора, известный доктор с женой знаменитого художника, лицеист в эгоистке, биржевик с любовницей, консул с супругой, и в глубоком, медленно двигающемся ландо, напоминающем колыхания похоронного катафалка, в трауре по недавно застрелившемся внуке и наследнике, сидит старушка-богомолка, с собачками, с верной компаньонкой и огромным выездным лакеем на козлах.
Фешенебельная нарядная толпа кишит и копошится на излюбленном кусочке болотца, а над ней висит холодное, бесцветное, хандрой веющее небо. Со взморья дует резкий холодный ветер, и Мимочка ёжится и вздрагивает, кутаясь в пальто.
Как холодно, как холодно! И как все это ей надоело, как все это ей пригляделось: и эти лица, и эти дачи, и аллеи, и повороты… В прошлом году она часто каталась здесь с сыновьями и с ним; но, Боже, как тогда все здесь было по-другому! Они вставали из экипажа и шли пешком и уходили далеко от толпы туда, в глубину парка. Мальчики бегали, обгоняли друг друга, бросали камни в воду и хохотали и веселились, как уличные мальчишки. Они пугали ее и пугали друг друга лягушками, ломали для нее ветки черемухи и душистых тополей. И она садилась с ним на зеленую скамейку, на их любимую скамейку под двумя старыми соснами. У ног их, как зеркальце в мшистых топких берегах, светилась темная прозрачная вода. Рой комаров жужжал и кружился над ними, и Жюль закуривал папиросу, чтоб разогнать их, а Мимочка отмахивала их веткой черемухи… И сквозь сосны они любовались заревом заката. Небо горело как расплавленное золото… Ни одна душа не нарушала их уединения. Мальчики бегали, где хотели. Тихий свежий ветерок кружился над ними, ловя редкие словечки, которыми они обменивались, а в кустах, над рекой, стонали и свистали соловьи… И никогда больше не будет такого вечера, такого заката, никогда, никогда!
Как холодно, как холодно!.. Сегодня утром, смотрясь в зеркало, Мимочка заметила у себя на лице много морщин, которых она раньше не видала. И два-три седых волоса то покажутся, то спрячутся, то снова покажутся, как назойливое напоминание о старости… Да, ей уж много лет! Она помнит, с каким ужасом она прежде думала о том, что когда-нибудь ей минует тридцать лет. А теперь?.. И что она будет думать, когда ей минует шестьдесят? Положим, это все вздор!.. Хуже старости – молодость без радости. Ведь
