Сон цвета киновари. Необыкновенные истории обыкновенной жизни - Шэнь Цунвэнь

— Не знаю, — сказала Цуйцуй, краснея лицом и шеей.

Дед пристально поглядел на внучку, понял, что творится у нее в душе, и обратил очи вдаль. В пустоте тумана он увидел мать Цуйцуй пятнадцать лет назад, и в сердце его всколыхнулась нежность.

— У каждой лодки должна быть пристань, у каждого воробышка — свое гнездо, — тихо сказал он сам себе.

Воспоминание о ее бедной матери больно кольнула его в сердце, но он через силу улыбнулся.

А Цуйцуй слушала, как в горах поют канарейки и кукушки, как в долине с размеренным стуком рубят бамбук, и думала о многих вещах. О том, как тигр кусал людей, о бранных горных частушках, о квадратных ямах в мастерских по изготовлению бумаги, о том, как истекает железным соком вагранка в кузнице… Она словно пыталась заново вспомнить все, что когда-то видела и слышала, чтобы не думать о том, что происходит сейчас. Хотя на самом деле она не совсем понимала, что именно происходит.

— Цуйцуй, — сказал дед, — из дома Шуньшуня приходил сват, хотел тебя в ту семью женой взять, и спрашивал, согласен ли я. А я что, я старый уже, через пару лет мне нечему будет возражать. Это твое дело, подумай сама, скажи сама. Если хочешь, то так и будет, не хочешь — тоже хорошо.

Цуйцуй не знала, что делать, притворилась спокойной и застенчиво поглядела на деда. Раз ничего не спрашивали — то и отвечать было не на что.

— Далао — человек толковый, — добавил дед, — и честный, и щедрый, если он на тебе женится, то, считай, повезло!

Цуйцуй поняла — сват приходил от Далао! Ее сердце отчаянно колотилось, лицо полыхало огнем. Так и не подняв головы, она продолжала лущить горох, бросая в воду пустые стручки и глядя, как поток тихо уносит их вдаль; это немного ее успокаивало.

Перед лицом этого молчания дед засмеялся и сказал:

— Цуйцуй, подумай несколько дней, не страшно. Лоянский мост ведь не за вечер строился, нужно время. Давеча ко мне уже приходили с этим делом, и я уже им сказал: у телеги своя дорога, у лошади — своя, и на каждой дороге свои правила. Если человек хочет, чтобы решение принимал отец, то пришлет сватов и попросит, как подобает, — это тележная колея; если будет решать сам и в бамбуковой роще у реки петь для тебя, пока не упоет, — это лошадиная тропа. Если тебе нравится лошадиная, то я верю, что он сможет петь для тебя горячие песни днем и нежные — ночью, и будет петь, пока кровью не захаркает да глотку не раздерет!

Цуйцуй не ответила, но ей очень хотелось заплакать, хотя причин на то вроде бы не было. Дед продолжил, привел в пример ее покойную мать, но вскоре и сам замолчал.

Цуйцуй печально свесила голову, а в глазах деда меж тем уже выступили слезы. Цуйцуй с изумлением робко спросила:

— Дедушка, что с тобой?

Дед не ответил, только вытер большой рукой глаза, засмеялся кудахтающим, похожим на детский смехом, спрыгнул на берег и побежал в дом.

Цуйцуй пребывала в смятении и хотела бежать за ним, но не побежала.

Небо прояснилось после дождя, и солнце принялось поджаривать людям плечи и спины. Ивы и камыш у берега, овощи в огороде — все окрепли и расцвели какой-то неистовой силой. Повсюду в траве, стрекоча крыльями, скакали кузнечики. Пение цикад на деревьях становилось все громче. Манящие взор изумрудные заросли бамбука на склонах обеих гор звенели пением канареек и кукушек. Цуйцуй ощущала, смотрела, слышала, но в то же время размышляла.

— Дедушке уже будет семьдесят… Петь годами — и кто подарит ту белую утку? … Повезет тому, кто получит мельницу, а кого же мельница получит, что ей больше повезет?

Задумавшись, она вскочила и просыпала горох в воду. Стоило же ей потянуться, чтобы достать его, послышался крик человека, ждущего переправы.

Глава пятая

12

На следующий день, когда Цуйцуй работала в огороде у пагоды, дед снова спросил, каково будет ее решение; сердце девочки вновь заколотилось, и она, опустив голову, не ответила, знай себе выдергивала лук. Дед засмеялся и подумал: «Ну подождем, посмотрим, а то ведь если и дальше говорить, весь лук пропадет». Вместе с тем он почувствовал что-то странное, о чем и правда не стоило продолжать разговор, а потому придержал язык и какой-то натянутой шуткой перевел беседу на другие дела.

Становилось все жарче. Ближе к июню солнце палило все яростнее; старый паромщик вытащил из угла набитый пылью черный чан и даже выкроил время, чтобы сколотить несколько дощечек в круглую крышку для него. Кроме того, он выпилил из дерева трехногую подставку, а также выстрогал из бамбука большую трубку, крепко связал побегами и приладил к боку чана, соорудив снасть для черпания. Чан перенесли на берег реки, Цуйцуй каждое утро кипятила большой котел воды, чтобы залить в него. Иногда к воде добавляли чайных листьев, а иногда клали только поджаристую рисовую корку. Старый паромщик, как обычно, готовил травы и корешки, которые лечили солнечный удар, боли в животе, волдыри и нарывы, и расставлял их в доме на видном месте; завидев, что с путником что-то неладно, он тут же спешил за лекарством и из самых лучших побуждений заставлял такого путника воспользоваться его рецептом, а потом рассказывал человеку множество способов быстрого домашнего лечения (которые он сам выведал у врачей из гарнизона и колдунов). Весь день старик проводил, утвердившись на носу лодки, и его коротко стриженные седые волосы блестели на солнце, будто серебро. Цуйцуй, как и прежде, радовалась жизни, бегала вокруг дома, пела, а когда не бегала — садилась в тень дерева, что росло на высоком утесе, и играла на маленькой бамбуковой флейте. Дед как будто позабыл о сватовстве Далао, и Цуйцуй, само собой, забыла тоже.

Но вскоре опять явился сват — разузнать насчет их намерений, и дед так же, как и раньше, целиком переложил ответственность на внучку и отправил его восвояси. Позже он снова говорил с ней, но так ничего и не добился.

Старый паромщик никак не мог понять, во что уперлось дело. Ночью, лежа в постели, он часто погружался в молчаливые раздумья и заподозрил, что Цуйцуй любила Эрлао, а не Далао. Додумавшись до этого, дед засмеялся, точнее, заставил себя засмеяться — потому что испугался. Испугался и затосковал, вдруг осознав, что Цуйцуй во всем похожа на мать; испугался, что и