Рассказы об эмоциях - Марина Львовна Степнова

Рассказы об эмоциях

Абгарян Наринэ Юрьевна

Быков Дмитрий Львович

Вагнер Яна Михайловна

Елизаров Михаил Юрьевич

Кучерская Майя Александровна

Некрасова Евгения Игоревна

Петросян Мариам Сергеевна

Поляринов Алексей Валерьевич

Сальников Алексей Борисович

Служитель Григорий Михайлович

Степнова Марина Львовна

Яхина Гузель Шамилевна

* * *

Гузель Яхина

ЭБИ

Мальчик был худ и бледен, костью тонок, кожей нежен. Старуха, наоборот, темна лицом и плотна телом, вся скукожена, сжата, собрана в морщины, как иссохшая прошлогодняя картофелина. Он казался отростком на этой картофелине, потому что всегда неотлучно был при ней. Она называла его Салаватом, а он ее – просто эби, бабушка. Вероятно, у нее тоже было имя, но Салават его не знал.

Они появлялись везде, где их приглашали. А приглашали много: Итиль велик, и число притоков его велико, и число деревень на каждом притоке. Приезжали за ними на телегах, на санях, на длинных долбленых лодках, на серых, как песок, верблюдах – и они садились в эти телеги, и в эти сани, и в эти лодки, и на этих верблюдов. Ехали – то глубже в степь, где начинались кочевья диких кайсаков, то на крутые холмы по ту сторону Итиля, к тенистым дубравам, владениям мокшан и эрзян. Эби помогала младенцам появляться на свет, а Салават помогал эби. Ему было семь лет, и он уже многое умел: запаривать шалфей и чистотел – для омовения новорожденных; писать молитвы крепким чаем на внутренних стенках глиняных пиал – для выпаивания матерей; громко и часто бить в чугунную сковороду – для разрешения затянувшихся родов. Но главная его работа была – охранять. Салават был мужчиной, а зло боится мужчин. Часами сидел он у порога бани и слушал, как стонут роженицы. Нагие, с дрожащими от напряжения пупками на огромных влажных животах, те стояли посреди парильни и выли, ухватившись за перекинутое через потолочную балку полотенце и выгнув дугой позвоночник. А эби выпускала из их чрева крошечных огненно-красных детей.

Салават дважды спрашивал у эби, была ли у него самого когда-либо мать, и дважды получал одинаковый ответ: не было ни отца, ни матери. Просто однажды, когда эби стало скучно, она состригла ногти, соскребла пот с тела, смешала в комок и дунула – получился мальчик. Назвала Салаватом. Третий раз спрашивать не имело смысла. Вероятно, именно так все и было на самом деле.

Потому каждый раз, когда эби постригала ногти, Салават с тревогой следил: не собралась ли она лепить еще одного мальчика? Отрезанные ногти хранились в туго перевязанном холщовом мешочке на дне сундука, их было много, горсти и горсти, хватило бы на целую армию детей – красивее, здоровее, умнее и послушнее, чем он. От этой мысли порой бывало больно. Он мечтал кинуть тот мешочек в печь, но знал, что никогда этого не сделает – не убьет целую армию детей.

Иногда по ночам Салават откидывал занавеску на окне и тайком рассматривал спящую эби при лунном свете. Удивительным образом все, что он когда-либо видел и наблюдал, можно было отыскать в ее облике. Яркая седина ее волос включала в себя все оттенки зимы: и прозрачность первой октябрьской поземки, и рыхлую белизну покрывающего холмы снега, и перламутровое мерцание шуги в замерзающем Итиле, и тяжелую серость февральского льда. Кожа эби, бурая и ноздреватая, несла в себе цвета земли, замшелых камней, выгоревших к середине лета трав, сусликовых шкур и мотыльковых крыльев. В причудливом рисунке морщин содержалась земная география: крупные складки были реки, мелкие – дороги, а самые тонкие, едва заметные, – тропинки в лесу. Редкие пучки длинных, местами седых, местами еще черных волос на подбородке – березняки и дубравы, так же кучно, островами, раскиданные по итильским холмам. Крупные и глубокие дыры пор – солончаковые озера в степи. Не было на земле предметов и красок, что нельзя было бы найти в эби: мир отражался в ней, как в зеркале. А возможно, все было ровным счетом наоборот: эби дарила Вселенной цвета и формы, и мир вокруг был всего лишь ее отражением.

Во время сна в глубине тела эби раздавались десятки звуков, и в тихую ночь – если за окном не выла пурга и не шуршал дождь – эти звуки можно было слушать, осторожно припав ухом к могучему теплому боку. Жизнь внутри эби была многоголоса и бесконечна: она рокотала и пела, и гудела, и подсвистывала, и сипела, и шептала, клокотала, ни на миг не прерываясь. Возможно, там, внутри, существовал еще один мир, со своими ветрами, грозами, ливнями, приливами и отливами, грохотом камней и раскатистым эхом. В такие минуты лежащему с открытыми глазами в темноте Салавату всегда было немного жаль, что он не может стать частью этой радостной и мощной симфонии или хотя бы подыграть ей. Звуки его собственного тела были скудны: изредка постанывал с голода пустой желудок.

Голос эби был пронзителен, поступь – стремительна, рука – тяжела и тверда. Пальцы ее никогда не разгибались, как и спина – круглая, с остро торчащими вверх крыльями лопаток, правая чуть выше левой. В горбатости эби был виновен Салават.

В детстве кости его были мягкими, как глина, он не мог ходить сам, и эби носила его в заплечном мешке – до того возраста, когда другие дети уже гусей пасут. Оттого и согнулась серпом. Даже голова его была тогда на ощупь как гнилой арбуз, а самое гнилое место – на темени; положа на него руку, можно было ощутить биение сердца, а ткнув пальцем – пробить насквозь. Так эби рассказывала.

Вы́ходила его эби. Салават хорошо помнил, как она перепекала его в печи; это его самое первое и самое страшное воспоминание. Он лежит на деревянной лопате для хлеба, голый. Бабушка шурует кочергой в печном устье, затем поднимает лопату и сует в печь. Оказавшись в черной и горячей темноте, Салават перестает ощущать границы своего тела. Он не может даже увидеть, есть ли у него еще руки или, к примеру, живот, – и воет от ужаса. Этот вой, отражаясь от печных стенок, окутывает его со всех сторон; кажется, он воет самому себе в уши. Когда эби вытаскивает его на свет, Салават падает на пол и хочет уползти, но