Рассказы об эмоциях - Марина Львовна Степнова
Когда за холмом глянула Тукташева деревенька, воздух уже загустел, налился тяжелой вечерней голубизной. Подошли к околице; поспешили вдоль домов – приземистых, спрятавшихся за палисадниками, кое-где уже тускло мерцающих желтым светом в мутноватых окошках. Обогнули несколько высоких, щербатых местами заборов, ныряя то вправо, то влево по путанке узких проулков. Наконец юркнули в покосившиеся ворота с прибитым на створках деревянным солнцем. Пришли.
Во дворе пахнуло сладковатым кизяковым дымком: баня топилась уже давно, в воздухе витали остатки дымного угара. Не заходя в дом, поспешили мимо высокого крыльца и длинной стены дома, мимо амбаров, большого и малого; мимо птичника и хлева, где кто-то утробно вздохнул и переступил тяжелым копытом; мимо ледника, сарая – к бане.
«Скажи, справишься?» – спросил повторно Тукташ у Салавата уже на пороге, ухватил влажной ладонью за торчащее ухо. Эби молча затолкнула Салавата внутрь бани. Подобрала лежащий рядом серп, со свистом вонзила в косяк – для защиты от недобрых сил. Смерила строгим взглядом Тукташа и захлопнула перед его носом разбухшую от влаги, слегка завалившуюся набок дверь.
Мир остался снаружи: и тихие звуки вечера, и запахи весенних полей, и синева теней, и страхи беспокойного мужа, и, кажется, само время. Здесь, в плотном воздухе, напитанном теплой влагой и кисло-горьким ароматом ошпаренных трав – чабреца, чистотела, чернобыльника и черемуховых листьев, – оно текло по-другому, медленнее. А может, и вовсе не текло. Суета была излишней: здесь происходило самое главное и важное, самое первое, пусть и в многотысячный раз. Где-то там, в горячих банных недрах, уже ждала женщина, а в ее чреве ждал ребенок. Ждали они только одного – чтобы эби разделась, распустила волосы, прочитала молитву и вошла к ним, а Салават занял бы свое место у порога.
Банные пределы всегда поделены на две части. В парильне – где жара и чад, где воздух дрожит и слоится, где запахи мешаются густо, как жир и мясо в кипящей бараньей похлебке, – там царит эби; она повелевает клубами пара и шипением воды на раскаленном печном металле, течениями и температурами, жизнями рожениц и новорожденных младенцев. А в прохладном предбаннике несет вахту Салават: охраняет границу. Злые духи боятся мужчин, сильно боятся – за всю жизнь Салават ни одного из них так и не видел.
Пока бабушка раздевается, он привычно проверяет необходимые для родов предметы, заранее приготовленные хозяином по указанию эби: ножи разложены под паласом у входа, дольки чеснока белеют в лохмах пакли меж бревен, на подоконнике – аккуратно переписанное чьей-то старательной и неумелой рукой изречение из Корана («Аллах желает вам облегчения, ведь человек создан слабым»). В углу стоит прикрытый салфеткой поднос с глиняным чайником, лежит чугунная сковорода с оловянной ложкой – все в порядке, все на своем месте, можно работать. Салават кидает на пол войлочную кошму и устраивается на ней поудобнее. А эби, скинув с себя три рубахи и две пары шаровар, открывает дверь в парную и переступает порог. Дверь оставляет открытой: перегревать роженицу не следует.
«Боюсь», – первое, что слышит Салават из темноты парильни.
– Аллах Всемогущий, как же я боюсь, боюсь, боюсь… – роженица уперлась руками в поясницу и широко расставила полусогнутые ноги, ее гигантский живот провис между колен и неподвижен, а плечи раскачиваются из стороны в сторону, распущенные волосы скользят по голым ягодицам. Банат очень красива – даже сейчас, даже в страхе.
– Грешна? – вместо приветствия спрашивает эби и начинает ползать по полу, поправляя разложенное сено.
Банат переступает, давая эби возможность расправить смятые ногами ворохи травы. Негнущиеся пальцы эби расчесывают сено, взбивают его, как вилы при укладке в стога. Чем пышнее сено, тем мягче роды. Эби встает и теми же взбивающими движениями расправляет отяжелевшие от влаги волосы Банат.
– Не знаю, апа. Не лгала, не клеветала. Не злословила, не сквернословила, не грубила. Пустых слов не говорила, пустым мыслям ходу не давала. Не любопытствовала понапрасну. Не спорила и не кричала. Ложных клятв не приносила. За глаза никого не бранила и ни о ком не судила. Оказанной милостью никого не попрекала… Не грешна, а боюсь. – Банат подносит ладони к лицу – пальцы ее мелко дрожат.
Напевно бормоча что-то под нос, эби расплетает свои косы – тонкие, почти невесомые, и длинные, ниже колен. Волосы ее спускаются до земли, волочатся по навалам сена под ногами, иногда кажется, она наступит на прядь или запнется. Любой узелок или связка – роженице помеха, и потому быть повитухе с заплетенными косами никак нельзя. Затем надрывает край ситцевой занавески на крошечном оконце, выдергивает нитку и также распускает по низу: чем больше петель разойдется, тем легче разрешатся роды.
– Положим, Банат, язык твой чист. А руки?
– Не воровала, не обмеривала. Никого не била, даже не замахивалась. Животных и птицу не калечила…
Эби перекидывает через потолочную балку длинное льняное полотенце и сильно дергает с обеих сторон, проверяя крепость ткани. Затем поджимает ноги и виснет на полотенце – балка чуть поскрипывает, длинные и скрюченные ступни эби, похожие на кротовьи лапы, медленно плывут над сеном.
– Не касалась ни сторонних мужчин, ни чужих вещей… – продолжает усердно перечислять Банат, – …ни карт, ни игральных костей…
Так, в тихих разговорах полушепотом, под тонкий скрип половых досок и потрескивание льняного полотна, день катится к вечеру. Салават наблюдает эту картину в тысячный раз: две обнаженные женщины в тесной коробке из коричневых бревен. Одна – молодая, гладкая, с блестящими от пота перламутровыми бедрами, белым шаром живота в мраморных разводах вен и тяжелыми мокрыми волосами, покрывающими спину. Вторая – старая, темная, рыхлая, вся словно составленная из камней, шишек и коряг. Первая – испуганная и глупая, несчастная в своей бессмысленной красоте; завтра ее заменит другая, затем следующая и следующая – и так несчетное количество раз. Вторая же останется навсегда – какая есть: горбатая, кривопалая, искореженная болезнями и временем, мудрая, всемогущая, прекрасная. Теплый закатный свет сочится сквозь банное оконце, отражается от беленого бока печи, мягко разливается по парильне. Женщины плавают в нем, как в масле. Пространство крошечное: если протянут руки в стороны – коснутся стен, вверх – упрутся в потолок. Но они совершают множество сложных движений, иногда слаженно, вместе, а иногда каждая сама по себе; но
