Поплавок из осокоря - Иван Владимирович Пырков
Или такой пример. Навострился кто-то из местных паять мормышки уловистые, формы необыкновенной, маленькие и тяжелые одновременно. У всех – по одной, потому как дорого. У Семеныча – десяток имеется. И даром. «Ну ты и навыпрашивал!» – восклицает Яшка, заглядывая в заветную Семенычеву коробочку. «Не навыпрашвал, – качает головой Семеныч, – а навымаливал. Намоленные мормышечки-то у меня, стало быть».
Семеныч – вообще мастер изустных челобитных. Бывает, тянет кто-то из местных сетчонку из специально прорубленной наискось проруби, трудится, весь в пару на морозе, пальцы намокшие красные крючатся, но зато рыбка попавшаяся радует душу – тут и щучка, и сазанчик, и окунь-горбыль. Семеныч до поры только косится на браконьерство, завидует улову молча, но как только округлый оранжевоперый окунище растопыривается на снегу – не выдерживает. Решительно идет к сетевику Лехе. Фамилия у Лехи – Горохов. Все зовут, конечно, Горохом.
– Слышь, Лешенька, – издали начинает Семеныч, – хороший окунек-то, а?
– Рыбы не дам, и не клянчи! Да и сам видишь – улов штучный, а мороки – по самое не хочу. Промерз весь!
– Окунь-то красавец, – продолжает, будто не слыша Леху, Семеныч. – Королевский окунь-то!
– Так, дед, иди к удочкам, такого же выудишь.
– Выудишь тут с вами, – меняет тон Семеныч, – где ни бурю, везде сетки Гороховы, весь Став Горох перегородил, ирод!
– Чего? – возмущается Леха. – Да я…
– Да ты, ты, – убаюкивающе воркует дипломатичный Семеныч. – Да ты только представь: прихожу я сегодня вечером домой, а из ведра хвост окуневый помахивает. Бабка ахнет, охнет, рыбку почистит, ухи наварит, икры нажарит, и сама угостится, и мне даст…
(Семеныч прямо как Генерал когда-то вещает, один в один, только генеральские монологи звучали ради красного словца перво-наперво, а потом уж добычи для, Семенычевы же спичи – расчетливая манипуляция окружающими.)
Перепалку Семеныча и Лехи внимательно слушают мужики. Последние слова заглушаются их дружным хохотом.
– Ну если бабка даст, то пусть забирает своего окуня. Лех, не жадничай, еще надыбаешь.
– Ладно, – соглашается сетевик, – но это в последний раз. Так никакой рыбы не напасешься…
И отшвыривает тяжело ворочающуюся в снегу рыбину валенком в сторону Семеныча. Семеныч коршуном (воркование забыто) слетает со своего стульчика, когтисто схватывает окуня и, глядя на нас, простых мормышечников, свысока своего хищного полета, удовлетворенно выдыхает: «Горошек ты мой золотой, как люблю-то тебя! Ну, на ушицу есть, слава богу, можно и домой собираться». Как будто это он сам, из самой обычной рыбацкой луночки поднял драгоценную добычу.
Таков Семеныч. Вот сейчас он с шумом и бранью скатывается прямо к руслу Става, посылая на ходу проклятия тем, кто не почистил после ночного снегопада выбитые на ледяном спуске ступеньки.
– Эх, так их растак, люди, – негодует он вполне искренне, – лишнего шагу боятся сделать, пять минут лень им потратить. Для себя же, для себя же самих – и то пошевелиться не могут. Во… народ… пошел! Ну ты, здоровый, – свирепо глядит он на тихого худенького старичка, притаившегося в ставских высоких тростниках, – ты вот к нам из города силы находишь мотаться, а лестницу пообновить – не догадаешься? Тебе ж самому подыматься тяжеле будет! Себе ж самому собить не хочешь!
Старичок пришипливается, что-то мямлит в ответ о больной руке и как бы вжимается всем своим тщедушным телом в тростниковое убежище.
– Ну люди, – продолжает Семеныч, буря лунку, – все бока отбил из-за вас, бездельников проклятущих. Совести нет, а наглости с каждым днем все боле.
Речь Николая Семеновича, как и весь он сам, тоже контрастная, непредсказуемая – в ней, помимо бранных коленец, и новые, придумываемые им на ходу слова, и какие-то фольклорно-былинные обороты. И много-много вымысла. «Вымысла» – это мягко сказано. Услышал от Семеныча – дели на три. А лучше на четыре.
Самый первый лед, к примеру. Зорчайший ледочек. Все дно на мелководье сквозь него видать. И рыболовы застывают на береговой кромке, не решаясь ударить пешней по ледяной амальгаме. Страшно пробить с первого раза зеркало льда – тогда рыбалку придется на следующие выходные переоткладывать. А Семеныч уж тут как тут.
– Что, боязно? А я вчера был, до обеда пару кило окуня́ взял. Кру́пна!
И он бросает победоносный взгляд вправо и влево, подталкивает рыболовов с пешенками на лед, а сам держится чуть позади. Это любимая тактика Семеныча – выведывать обстановку за счет других. А «кру́пна» – заветное его определение. Подойдет, спросит, бывало: «Есть сорожка-то?» «Есть маленько», – отвечаешь ему, не отводя взгляда от поплавочков. И старик сразу же оживляется: «А сорога-то кру́пна?»
Красиво говорил Семеныч, на свой манер, неповторимо. Правда, и нежное словечко, вдруг вырвавшееся, как подснежник из-под мартовского сугроба, из его никогда не прикрываемой шарфом седой груди (ватник распахнут в любые морозы), тут же примораживал отборной руганью ювелирной огранки.
– Я ведь лесенку-то эту сам ладил, и хоть бы один… мне помог. Нет, ни… не дождешься.
Неудачный оказался этот выход на лед для Семеныча. В том подвох, что всю его артистическую тираду слушал упомянутый уже нами Яшка, местный голубятник, мужик еще молодой и крепкий. Он-то, Яшка, пару недель назад и вырубал злосчастную лесенку, а Семеныч подначивал: «Старайся, старайся, дурень, тебе, глядишь, правительство премию даст – голубям на прокорм».
– Значит, говоришь, ты сам ладил, – ласково спрашивает Яшка Семеныча, – значит, говоришь, бездельники все вокруг проклятущие…
– Да что ты, Яшенька, что ты, – мигом оттаивает Семеныч, – я это так, по-стариковски поварчиваю. Знамо, ты, ты это все обустроил, а разозлился-то я, что никто почину твоего не поддержал, из молодых олухов-то.
Он оглядывается по сторонам, решая перевести стрелки на кого придется. Прихожусь я, расположившийся на ведре неподалеку. У меня три лунки, и я терпеливо жду, снимая схватывающийся в лунках ледок деревянной ложкой, когда поплавочек на одной из удочек всплывет. Деревянная ложка – это наше с Батькой еще одно изобретение. У всех металлические черпаки-шумовки, они прочны, но обмерзают уж очень. Да и тяжелы. А деревянная ложечка морозу почти не доступна, ледяные вериги на себе не копит, руке приятна. Хрупка – да. Недолговечна – да. Беззащитна перед Семенычевыми насмешками – да. («Вань, ты лунку посоли да уху начинай хлебать – ложка уже есть!») Но ведь все хорошее недолговечно и беззащитно…
Так, значит, собрал я схватившийся было ледок, почистил луночку, гляжу на поплавочек. Он притоплен в лунке тяжестью мормышки
