Поплавок из осокоря - Иван Владимирович Пырков
– Ну, посидели, на баб поглядели, – говорит он обычно к концу рыбалки, – пора и до дому.
А еще такая есть у него присказка: «Надо на Волгу идти». Как только клев затихает, рыбешка попадается меленькая, он басит на весь Став: «Ну все, надо на Волгу идти». Если оказывается кто-то случайный, залетный рядом, то обязательно следует вопрос: «А что, на Волге лучше берет?» «Лучше? – переспрашивает Семеныч. – Лучше – не то слово. На Волге окунь на окуня похож, сорожка – на сорожку. Там клев редкий да меткий. Вчера полведра густеры стрежневой взял – и все ладная такая, ровная, больше ладони. Солится уж. В погребе. Под деревянным прессом. Тарань будет что надо». Несведущие городские рыболовы, конечно же, интересуются: «А почему же вы, скажите пожалуйста, сегодня не пошли на Волгу, за густерой?..» «А потому, – начинает впадать в раж Семеныч, – что ноги больные у меня, далеко мне до моста топать. Не то что вам – молодым бездельникам. Что вы в этом болоте околачиваетесь, идите на коренную[7], хоть на засол густерешки возьмете до вечера!» Семеныч брешет так уверенно, что многие и правда спешно начинают собираться. Тот же, кто знаком с ним хотя бы пару лет, знает, что никогда и ни за что не уйдет Семеныч ни на какую Волгу со своего родного Става, от которого ему до дома ходу – пять минут самое большее.
Семеныч приехал в Мостотряд еще молодым, но уже на пенсии. Был он совсем в других краях и в другой жизни машинистом – повелителем товарных поездов. И когда до Става среди декабрьского притихшего денька долетали тревожные гудки электровозов, он поднимался со своего стула и долго смотрел в сторону, откуда доносился звук. Как будто хотел увидеть мчащийся поезд. И чем больше проходило времени, чем крепче прикипал к Ставу Семеныч, тем дольше становились эти его вглядыванья в снежную круговерть.
Однажды он так загляделся и задумался (это Семеныч-то, с его цепким прагматизмом!), что не заметил, как брезентовую сумку с рыбой и удочками утащила подбежавшая пронырливая собачка Муха. Дело в том, что на Ставе, кроме рыболовов и голубятников, жил еще и собачник. Домик его располагался на пару метров выше уровня воды. И к дому каким-то образом присоединялся просторный низенький сарайчик – своего рода собачье общежитие. Собачника звали Митек, он работал где-то на севере вахтовым методом, и когда жил дома, собаки были как шелковые. Но когда уезжал… Стоило только, к примеру, явиться кому-то впервые на Став, начиналась самая настоящая собачья атака на пришельца. Сначала с двухметровой высоты спрыгивала самая маленькая шавка, она озиралась, поджимала хвост и недобро полаивала, призывая на помощь стаю. Следом, как по команде, высаживался на лед собачий десант. Беспородные, шакаловидные, здоровенные, совсем маленькие – каких только не было собак в этом Митькином спецотряде. Семеныч, надо сказать, недолюбливал Митькиных собак. Недолюбливал – это если говорить, смягчая его конфликт с собачьей армией. Сидит он, допустим, над луночкой заветной, под коряжкой пробуренной, сидит себе, окуньков тихонечко потаскивает. Самая паршивая собачонка подкрадется как можно ближе к Семенычу, нагадит ему прямо под валенки и быстренько ретируется на исходную позицию, в сарайчик. Николай Семенович гонится за ней по Ставу с черпаком в руке, размахивается, кидает что есть силы черпак и попадает… в стоящее на берегу дерево. От черпака отлетает ручка. Несколько мгновений Семеныч, багровея от злобы, смотрит на собачонку, а собачонка из своего сарайчика – на Семеныча. Потом он кричит: «Ну все, я за берданкой! Сейчас всех этих сучат перестреляю. Митек, выходи, в этот раз никаких шуток!» Митек не выходит, собачка скалится не то от смеха, не то от ненависти, Семеныч прикручивает ручку к черпаку, поминая матерей всего Мостотряда.
Так что да, воевали собаки с Семенычем, и он, если не считать пинков или пущенных вслед снежков, никакого зла собакам не делал. Только грозился. И вот как-то раз загляделся Семеныч вдаль, в лирическом, видать, настроении. И в этот как раз момент подоспела Муха, взяла в зубы сумку с уловом и удочками. И была такова. Растворилась в метели. Семеныч взревел: такой наглости он не ожидал даже от Мухи. Что делать? Пошел на приступ собачьей крепости. Семеныч лезет, пыхтит (все-таки два метра, а он грузный, в ватных брюках, ватнушке), а стая его на все голоса обгавкивает. Хорошо, Митек подоспел, пропажу Семенычеву компенсировал, как-то все замял, уладил, мировую поставил.
Но рыбаки – народ памятливый. Сидит Николай Семенович на своих прежних местах, рыбу в ведре держит, карку не разевает, а мимо Володя Седой идет, из-за поворота чешет. Они вообще-то друзья с Семенычем, но подколоть друг дружку никогда случая не упустят.
– Семеныч, – говорит Володя загадочно. – Ты знаешь, что я давеча-то видал?
– Не знаю. А чего?
– Я за молоком вечером-то иду…
– Да сдалось мне твое молоко!
– Послушай ты, обожди – не сбивай. Иду, говорю, по мостику через речку, за молоком, гляжу на Став, уж темнеет, рыбаки все разошлись. – Тут Володя делает паузу. И выпаливает: – Зато собаки твоими удочками рыбу ловят! И, знаешь, одну за одной таскают. Удочки, видать, уловистые!
Семеныч не выдерживает и взрывается ревом:
– Все, за берданкой, всех перебью, всех до одной! Первую Муху, так ее растак!
Потом садится на стульчик, стирает пот со лба и прибавляет:
– Завтра, завтра – всех до одной! И первую – Муху!
Впрочем, она, Муха-то, оказалась долгожительницей. И мы еще услышим ее насмешливо-подленькое подлаивание…
Когда разгорались весны, на Ставе было как-то особенно хорошо. Синицы тинькают-токуют, струящийся теплый воздух плавится на солнышке, лучатся сухие тростники, рыба клюет яркая, икряная. День длинный. Не день – целую жизнь проводишь на игольчатом, рассыпающемся на кристаллы, но все еще прочном льду. По утрам, после ясной ночи, каждая лужица оправлена хрустальной каймой. Наступишь – звон мелодичный. И вчерашние лунки схвачены звонким ледком. А прислушаешься, особенно утро пока, пока еще мостовой гул не разошелся, в небе, высоко-высоко, – жаворонковые переливы. Семеныч ценил красоту, умел увидеть что-то, заметить, мог улыбнуться чему-то, но никогда не объяснял своей улыбки.
Утром, пока можно, пока, как говорят весной рыбаки, «шарик» невысоко или за туманцем, есть резон посидеть на льду, потешиться верными весенними поклевками. Но ближе к
