Скованные одной цепью - Ирина Алексеева

Щелкаю затвором, представляя Элю в этом бумажном платье с декольте. Струящиеся линии, слова, словно вытекающие из нее. Люди замедляются на мосту, смотрят вверх, кто-то из детей тянет маму за рукав: «Мама, кто это?» Наверное, Эля бы ответила: «Никто. Просто здравомыслящий человек».

В полусне отправляюсь стирать. Очередь растянулась вдоль коридора. Лаврик-Вишес, наш местный громкоголосый анархист, уже полчаса орет в сторону двери прачечной:

– Вы что, охуели там? У меня майка задыхается в корзине, а вы тут простыни полощете!

Майка у него с аппликацией God Save the Queen.

Никто не отвечает. Только на другом конце коридора кто-то тихо хихикает.

Сижу на подоконнике, притворяюсь, что читаю методичку по теормеху, хотя на деле просто жду, когда Лаврик перегорит. Очередь на стирку – это не момент истины, а, блин, борьба за выживание.

– Да брось ты свою майку! – вдруг входит Катя со второго этажа, из тех, кто стирает свое добро руками. – Я тебе ее сама отмою, чтоб ты только заткнулся.

– Ты мне руки свои лучше покажи, – отвечает Лаврик, кривя рот в привычной издевке. – Ты их хотя б мыла? Или они в том же состоянии, что и твои рваные джинсы?

Катя закатывает глаза и снова исчезает за дверью. Лаврик фыркает и садится прямо на пол, упершись в стену грязными кедами.

Оставляю методичку и иду на кухню. В коридоре все та же отдушка борща и мокрой шерсти. На плите кто-то оставил сковородку с жареной картошкой. Кручу головой: никого.

– Извини, – шепчу, выхватывая пальцами ломтики прямо со сковороды.

Хозяйка картошки появляется в момент, когда я уже дожевываю последний кусок.

– Эй, ты чего? – орет девичий голос.

– Ну, картошечка сама позвала, – ухмыляюсь.

– Володь, ты совсем? – соседка с пээма, Ленка, стоит в дверях с кастрюлей в руках и смотрит на меня как прокурор. Быстро ретируюсь.

За спиной слышу:

– Чтоб ты подавился!

А я только смеюсь, уже свернув за угол.

Вечером Серега тащит меня, выстиранного до блеска, к Алику. Народу немного: пара гуляк-бродяг, две девчонки с первого курса мехмата, чьи имена я вечно забываю.

– Че, последний фильм Леоне нашего? – спрашиваю у Алика, отхлебывая приготовленные «Жигули».

– Ага, «Однажды в Америке». Ты ведь не глядел?

– Нет еще. Нормально?

Алик поднимает бровь.

– Спрашиваешь! Роберт Де Ниро, чувак. Это же как Леннон в своем деле.

Свет гаснет, и картинка оживает. Саундтрек Эннио Морриконе заставляет всех в комнате замолчать.

Фильм тянет меня внутрь. Этот Лапша денировский, с его детской наглостью, с дружбой, которую растоптали годы, то, как он возвращается к своему прошлому, – черт, какой же он родной. Когда Лапша смотрит на Дебору издалека, со смесью тоски и надежды, вдруг понимаю, что тоже где-то глубоко хочу быть таким, как он, но и не хочу одновременно.

Потом сцена: Лапша на вокзале, перед выбором. Останься, будь нормальным, стань как все, или иди своей дорожкой, к которой ты привык. Ощущаю до печенки, как это про меня. Про нас всех. Про этот проклятый выбор, который всегда остается за кадром.

Фильм заканчивается. Алик включает свет, а я вдруг понимаю, что не желаю уходить. Хочется сидеть здесь, пить «Жигули» и думать, что все впереди.

– Че, как? – спрашивает Серега, щелкая зажигалкой.

– Мощно, – говорю, глядя в пустую бутылку. – Слишком мощно.

– Гениальный фильм, – восторгается Серега, когда мы выходим. – Только концовка мутная. Что с ним вообще случилось?

– А фиг его знает, – отвечаю, глазея на свое отражение в витрине. – Может, просто перестал бежать.

Серега кивает. Входим в темный московский вечер. Лужи отражают неоновые вывески, где-то вдалеке визжат тормоза. Думаю о том, что Лапша выбрал свое, а мне еще только предстоит.

И вот день Элиной акции. Сидит на полу сквота, босая, с поджатыми ногами, в том самом бумажном платье, которое она вырезала из советских газет. Заголовки облепили ее плечи, как хищные птицы. Черные буквы «Перестройка», «Труд» сползают к декольте, рядом выведено самодельное про секс и упадок, рукава – тонкие полоски, перевязанные красной лентой. И тело все – почти каждая клеточка – в неряшливых витиеватых надписях, даже стопы. На столе, где обычно валяются баночки туши, сигареты и пустые стаканы, лежит сахарно-белый череп. Настоящий или театральный – я не знаю.

– Ты точно уверен, что готов? – спрашивает она, раскуривая очередную польскую сигаретку. За окном уже темнеет.

– Готов. Я тебя сниму.

– Тогда запомни, Ассемблер, – смотрит на меня так, будто сейчас сломает всю вселенную одним взглядом, – никаких вмешательств. Что бы ни происходило. Меня хватают, бьют, пинают – ты просто снимаешь. Это твоя работа. Не моя и не их.

– А если тебя… – Замолкаю, не зная, как правильно закончить.

– Если меня что? Убьют? – Смеется, затягивается и выпускает дым прямо мне в лицо. – Отлично! Значит, ты снимешь мой последний перформанс. Легенда рождается в крови, Ассемблер.

Я вроде и понимаю, но не до конца. Я шокирован, обескуражен и заворожен. Вместо ответа просто киваю.

На мосту воздух дрожит от сырых раскаленных плит. Относительно теплый вечер, Москва шумит, будто город натерли воском. Машины сигналят, автобусы пыхтят, люди тянутся домой – кто с заводов, кто из министерств. А она стоит на хрупком парапете.

Эля – тонкая фигурка на фоне заката, тень героя из старинной киноленты.

Бумажное платье шуршит на ветру, красная лента развевается, сигнал тревоги. На груди размашисто, особенно крупно, черной тушью: «Я – герой труда». Череп в руке смотрит в небо пустыми глазницами, предчувствует катастрофу.

Я спрятался за бетонной тумбой. Колени упираются в горячие плиты, объектив нацелен на нее. «Зенит» жужжит, кадры ложатся на пленку, как слои бессмертия.

Первые крики начинаются минут через пять.

– Девка, ты чего?! – Мужик с двумя авоськами в руках останавливается посреди моста. – Ты че, ебнулась, что ли!

Прекрасная и ужасная Эля молчит. Она поворачивает череп в сторону мужика, как будто тот должен с ним поговорить.

– Это че за херня?! – возмущается кто-то из толпы, уже набирающейся вокруг.

Кто-то смеется, кто-то плюется, кто-то в ужасе разворачивается и бежит. Женщина с двумя детьми торопливо уводит их за руку, будто боится, что Эля заразит своим безумием.

– Смотрите, ведьма! – вопят подростки.

Эля стоит неподвижно. Красная лента полощется у ее ног, бумажное платье угрожающе трещит на ветру. Она поднимает череп высоко над головой, как кубок победителя.

– Звоните в милицию! – визжат.

Я фотографирую. Руки дрожат, сердце прыгает, но не останавливаюсь. Кадр за кадром. Ее лицо. Череп. Толпа. Закат за ее спиной, где солнце словно кровоточит.

Первый милиционер появляется через двадцать минут. Он бежит, тяжело дышит, держась за кобуру, как будто Эля сейчас будет стрелять в ответ.

– Девушка, что за цирк?! Спускайтесь! – орет он, но не приближается.

Эля не отвечает. Просто встает на край парапета, поднимая череп еще выше.

– Герой труда! – кричит она в никуда. – Герой труда!

Толпа замерла. Я плотнее прячусь за тумбу, стараюсь дышать тише. Следующий милиционер прибегает уже с помощником, за ними едет «бобик» с мигалкой. Люди кричат, шумят, у кого-то сигареты падают изо рта.

Все заканчивается ближе к семи.

Элю снимают с парапета, как кусок декорации, – бережно, но с силой. Бумажное платье рвется, алые полосы на ногах – это следы от ленты. Она смеется. Она ржет, как сумасшедшая, прямо в лицо милиционерам, которые запихивают ее в машину.

Я тихо сворачиваюсь и ускользаю вниз по лестнице моста, к метро. Никто меня не замечает.

В подземке пахнет мазутными тормозами и заплесневелым хлебом. Сажусь в вагон, чувствую, как камера тянет шею, и думаю: я снял это. Я снял само безумие.

Уже подходя к Лефортово, где снег сереет под фонарями, останавливаюсь, чтобы закурить. Запахи здесь уже специфические: штукатурка, гарь из котельной и что-то кисло-масляное, стекает из труб на стенах. Фотоаппарат висит у меня на шее, как трофей, внутри пленка с акцией Эли. Вновь размышляю о ней, о красной ленте и черепе. Мои руки дрожат.

И тут из темноты появляются они. Трое. Кожанки, вязаные шапки, изо рта дымок – не от сигарет, а от холода.

– Э, студент, закурить есть? – скалится самый высокий.