Перевод с подстрочника - Евгений Львович Чижов

— Я понимаю, что предельная возможность для поэта — стать пророком, а став пророком, он делается политиком... — Здесь нужно было бы остановиться, Олег это знал, но не мог не закончить цепочки, слова сами просились на язык, тем более что он возвращал Гулимову его обвинение, по сути, повторял за ним, отзывался его эхом, а это было искушением, которому он не мог противостоять. — А сделавшись политиком, превращается в убийцу, потому что бывают времена, когда кровопролитие может быть остановлено только кровопролитием! Я говорю о тех, кто жил рядом с «Совхозом имени XXII съезда КПК»... Я вас понимаю, но и вы... вы тоже должны понять меня! Не можете же вы всерьёз верить, что я, приехавший в Коштырбастан только для того, чтобы встретиться с вами, участвовал в заговоре с целью вашего убийства!

— Тобой двигало честолюбие. А человек, которым движет честолюбие, способен на всё.

— Нет, я стремился лишь прикоснуться к источнику вдохновения, которое почувствовал в ваших стихах! Равного которому я не встречал! Я надеялся вернуть этим вдохновение, покинувшее меня, когда ушла Полина. Ведь это мало с чем сравнимая мука, когда оно уходит! И то, что вчера получалось само собой, больше не даётся, хоть головой об стену бейся! Ради этого, только этого, а не тиражей и премий, я оставил всех, кто был мне дорог, чтобы отправиться в Коштырбастан!

Показалось ему или нет, что на лице Гулимова мелькнула улыбка? Может быть, не на губах, а в глазах, в морщинах? Если так, то это было бы знаком того, что он, возможно, спасён.

— Это не ты их, а они тебя оставили.

— Пусть так, пусть так! Коньшин умер, Полина меня бросила, Касымов предал — теперь у меня нет никого... никого, кроме вас! Мне не на кого больше надеяться! — Что-то неладное происходило с голосом. Сырой горячий комок стоял в горле и давил на связки, они начинали предательски дрожать. — Но я... я сделал всё, что обещал. Я никого не предал. Я закончил перевод.

— Ну хорошо, хорошо... — не глядя на Печигина, сказал президент. — Ты будешь помилован. Я тебя прощаю.

Фарид показал со своих нар Олегу кулак с поднятым большим пальцем, Муртаза завистливо ухмыльнулся.

Народный Вожатый протянул руку за переводом.

Печигин залез под матрас, где хранил стопку бумаги с переведёнными стихами — там ничего не было. Залез глубже, ещё глубже, чувствуя, как нелепо выглядит его копошение в глазах президента, — всё было напрасно, перевод исчез, всё пропало. Попытался перевернуть матрас, вдруг сделавшийся тяжёлым, неподъёмным, навалившийся на него, давя на лицо, лишая воздуха, — и проснулся, задыхаясь от отчаяния, лежа ничком на провонявшей куревом простыне.

Первым делом проверил — перевод был на месте, никуда не делся. Стиснувший грудь ужас понемногу рассасывался. Фарид, стуча по батарее, переговаривался с соседней камерой. Оторвавшись, бросил наблюдавшему за ним Муртазе:

— Идут.

— Кто идёт? — спросил Печигин.

— Народный Вожатый уже на нашем этаже. Сейчас будет у нас.

Олег слез с нар, наспех умылся, поплескав на голову тёплой тухловатой водой, провёл рукой по щетине на подбородке. Может, побриться? Глупо получится, если не успеет и встретит президента выбритым наполовину. Лучше не рисковать. Голова спросонья была тяжёлой, ещё сонные мысли двигались в ней неуверенно и осторожно, тело было вялым, хотелось лечь, отвернуться к стене, вспомнить подробности ещё не забытого сна... Но дверь отворилась, в камеру заглянул надзиратель, Муртаза с Фаридом, как полагается, вытянулись перед ним, и Печигину пришлось тоже встать по стойке «смирно». Быстро оглядев камеру, надзиратель снова закрыл дверь, и почти сразу в коридоре послышались шаги большой группы людей. Все они остались снаружи, внутрь в сопровождении двух военных вошёл старый, очень старый человек, в котором почти невозможно было узнать Народного Вожатого с плакатов и телеэкрана. Но само это несходство неопровержимо свидетельствовало — это он. У Олега упало сердце: слезящимися воспалёнными глазами на него неподвижно смотрел старец со сползшей книзу неживой половиной лица и съехавшим налево ртом, очевидно, недавно перенёсший инсульт и так от него и не оправившийся (наверное, об этой болезни Народного Вожатого и говорил Олегу старик в поезде, рассказывавший, что Гулимов обошёл все святые места и выздоровел — похоже, не до конца).

— Меня зовут Печигин... Я переводчик ваших стихов, господин президент...

Слова выговаривались с трудом, тяжело было обращаться к полумёртвой маске, сквозь которую смотрели наружу не выражавшие ничего человеческого глаза в красных прожилках. Приставший к словам привкус повторения лишал их последнего смысла.

— Я закончил перевод. Вот он...

Оставалось только протянуть президенту кипу исписанной бумаги. Её взял и положил под мышку один из военных. Гулимов пошевелил непослушными губами, пытаясь что-то сказать. Он всё-таки вглядывался в Олега, стремился что-то увидеть в нём, и Печигин вдруг понял, зачем Народный Вожатый навещает осуждённых за покушение: он хочет как следует разглядеть тех, кто отправится на тот свет перед ним. Кто думал отправить туда его самого, но попадёт на небо раньше и вместо него.

— Я не виновен! Я не имею никакого отношения к заговору! Это ошибка!

Губы двигались на лице Гулимова сами по себе, маска жила своей отдельной жуткой жизнью. Так и не издав ни звука, он кивнул головой (неужели согласился?!), потом неопределённо махнул левой рукой со скрюченными пальцами и повернулся к двери. Военные вышли следом.

Снова пересохшее горло, мурашки по коже, горький терьячный дым, обжигающий рот... У Олега с Фаридом вошло в привычку курить перед обедом: после терьяка несъедобная баланда — обычно жидкий, едва пахнущий мясом перловый суп, прокисшая тушёная капуста или комковатая каша — превращалась в деликатес с неисчерпаемыми оттенками вкуса. Далёкий рай колышущихся чинар за тюремной стеной делался близким, расстояние до него и все разделявшие их преграды теряли значение, и Печигин чувствовал вечерний ветер, качающий верхи крон, на своём лице. А когда за окном темнело, можно было рассматривать зверей и лица на месте облупившейся краски по стенам камеры — под терьяком это никогда не надоедало. Главное же, в этом состоянии Олег не сомневался, что кивок и движение руки Народного Вожатого означали признание его, Печигина, невиновности. Но даже если это было и не так, теперь,