В перспективе - Элизабет Джейн Говард

– Уилфрид подарил мне много лет назад. Подбрось еще полено, Тони. С остальными она не сочетается, но нельзя же ранить его чувства.

Мьюриэл восхищенно подхватила:

– Ну разумеется, нельзя. А цвет довольно забавный, верно? Тебе не кажется, Тони?

Антония, окутанная своим бессмысленным страхом, согласилась, не раздумывая, а потом из преданности отцу добавила:

– Оттиск красивый, наверное. Можно было бы попробовать на сургуче.

Остальные согласились, но без особого интереса, и тут – когда они услышали шаги направляющихся в гостиную мужчин и Антония собралась с духом, готовясь вновь оказаться с ним в одной комнате, увидеть, как он ходит по гостиной, говорит, обращается к ней, когда между ними все давно кончено, – Мьюриэл вдруг воскликнула:

– Так я и знала, что чего-то не хватает! Где серебряный хлыстик, который тебе подарил Джеффри?

Двери гостиной распахнулись, Араминта ограничилась кратким «еще не прицепила его», но Антония уставилась на нее и не смогла отвести глаз – ее чувства внезапно обострились до состояния возбужденного открытия: ее мать в бешенстве! Она чуть не выхватила браслет у Мьюриэл, которая, отвлеченная возвращением мужчин, ничего не заметила и, вероятно, не расслышала ответ Араминты, потому что продолжала болтать:

– А, Джеффри! Минти даже не удосужилась прицепить твой миленький хлыстик к своему браслету! Какая неблагодарность по отношению к тебе!

Пауза была кратчайшей, но напряжение успело распространиться по комнате. Потом Карран легким тоном отозвался:

– Имеется в виду тот, который вы попросили меня купить вам? Серебряный хлыстик?

И Араминта подтвердила:

– Да. Пока не уверена, что он мне нравится, но обязательно напомните, чтобы я с вами расплатилась.

Друг на друга они не глядели, и именно в этот момент так же отчетливо, как то, что они лгут, Антония поняла, что он влюблен в ее мать.

Впоследствии таким же странным, как то, что раньше она этого не знала, ей казалось и то, что она все поняла именно в тот момент. Однако тогда, решительно отшатнувшись от ужасающе точного проблеска интуиции, она заявила себе, что у нее нет доказательств и что на самом деле она ничего не знает. Но это было бесполезно: весь вечер она плыла, подгоняемая своими страхами, а теперь без предупреждения ее ударила, окатила, захлестнула гигантская волна эмоций на каком-то унылом берегу реальности, и некоторое время она лежала там, где ее сбили с ног, – задыхаясь, судорожно цепляясь за рассудок. Времени рассуждать не хватило: очередная волна обрушилась на нее, потащила очередной раз в убийственное море, а она цеплялась за соломинку его любви к ней (но любовь для него означала лишь желание – и он, должно быть, теперь желал ее мать), а потом ее вновь выбросило на берег – вместе с убежденностью, что мать – его любовница.

Ее отец незаметно исчез, составлялась партия в бридж, Антония взяла газету и сделала вид, будто разгадывает кроссворд. Она услышала собственный голос, объясняющий матери, что это занятие ее вполне устраивает. Ее матери! Его глаза, его руки, его голос: «Я хочу тебя всю. Хочу, хочу, хочу! Теперь ты начинаешь понимать, что это значит, да? Подожди пару минут!» Она ждала, терпела все, что так страстно старалась вычеркнуть из памяти, пока в ней не осталось ни следа его слов и поступков, и ей пришлось вернуться в настоящее; доводы против тех же его слов или действий в отношении ее матери возникали и отпадали – новые соломинки, не выдерживающие груз ее паники. Женатые люди так не поступают! Но он женат, и он поступал именно так. Но не ее мать! Нет-нет, только не ее мать! А потом ее матери вдруг снова вздумалось ездить верхом, чтобы кого-то «развлекать», – и этот серебряный хлыстик для браслета – и милая платиновая скрипочка, которую подарил ей Джордж Уоррендер… ее затянуло все с того же берега и вновь утащило под воду – ее матери дарили все для браслета… на этот раз ее выбросило выше, досуха выжав эмоции, – вне досягаемости для очередной волны. Но почему-то она все же не могла покинуть комнату: ей в голову не приходило, что она способна двигаться, хотя разум уже работал как часы и с логичностью и быстротой, которыми прежде не обладал, вспоминал, отбирал, складывал и вычитал, всякий раз приходя к одним и тем же ответам.

Неизвестно, сколько времени прошло, но бридж распался, и она неловко встала вместе с остальными. Наверху лестницы все пожелали друг другу спокойной ночи, Араминта просила не разбудить Уилфрида:

– Он ушел спать еще несколько часов назад, света в его комнате нет, значит, уже уснул, бедный мой лапочка.

Антония, погасив свет у себя в комнате, неподвижно лежала без сна в темноте: способность мыслить покинула ее, едва она осталась одна, сохранилось лишь нечто вроде звериного чутья. В какой-то момент глубокой ночью ей показалось, что она слышит шаги, и в тот миг, когда она уже решила, что звучат они чересчур тихо, чтобы быть чем-то большим, нежели игрой ее воображения, закрытая дверь – слишком тихо – щелкнула, открываясь, и снова закрылась уже не так бесшумно. Антония повернулась, легла ничком и с внезапной горечью заплакала по отцу.

10

На следующее утро спустившись к завтраку, она узнала, что ее мать с Карраном уже уехали на верховую прогулку, оставив супругов Морроу и ее отца почти парализованными несходством интересов за остатками утренней трапезы. Чета Морроу с жаром вцепилась в Антонию – Араминта говорила, что Тони куда-то сводит их – что бы это могло быть? Только на одно утро – остальные вернутся к позднему обеду, а на день приблизительные планы уже есть, только Дэвид не знает какие. Ну же, развлекайте нас, заявили они. Мы не из привередливых, но надо же нам как-нибудь развлекаться. Ее отец благодарно улизнул из комнаты, прихватив газету.

– А профессор? – спохватилась Мьюриэл перед тем, как он закрыл дверь. – Возьмем и его с собой?

Его ждет работа, ответила Антония и устало подумала, что это дом ее отца, так что у него больше, чем у нее, прав возмущаться тем, как с ним обращаются в этом доме.

Все утро, пока она развлекала супругов Морроу по просьбе своей матери, она страдала от непрестанных, страшных оскорблений, которые казались ей направленными на ее отца со всех сторон, ибо теперь вдруг все, что Араминта и ее гости когда-либо