Мальчик с чёрным петухом - Штефани фор Шульте
Можно было бы подумать, что деревенские испытают облегчение оттого, что мальчик с пернатым чёртом наконец-то скрылся с глаз и теперь они все обретут покой. Но всё обернулось по-другому. Когда деревенские увидели церковь с открытой дверью, они поначалу робели туда войти. Но потом всё же вошли – и замерли от удивления. Алтарная роспись была готова, а ведь они так долго её ждали.
Полоска света падала через окно церкви и касалась картины в том самом месте, где Иисус висел на кресте, в мучениях вскинув голову к небу. Эту игру света художник, разумеется, не раз наблюдал в погожие дни и соответственно расположил изображение Иисуса на алтарной стене.
Люди стали подходить ближе, а чем ближе они подходили, тем неуютнее им становилось, потому что в лицах – это случайность? Нет, это не могло быть случайностью, как и угол падения света – деревенские узнавали друг друга.
Погляди-ка, вот эта кривая рожа, это же прямо твоя.
А этот противный стражник смахивает на тебя.
Потом до них дошло: а Мария-то никак списана с Франци, о Боже, какое кощунство.
Но хуже всего – хотя никто ничего не сказал – дело обстояло с Иисусом. Ему художник придал черты Мартина. И теперь милое лицо мальчика на все времена будет маячить перед носом у всех деревенских.
11
Когда художник и мальчик в своих странствиях выдавали себя за отца и сына, их принимали более благожелательно.
Мартину нравилась мысль, что художник мог бы быть его отцом. Художник его не бил. Даже голос на него ни разу не повысил. И Мартин доверял ему. Только тайну, что петух умеет говорить, держал при себе.
Часто шли дожди. Ветры дули пронизывающие. У художника была одна забота: сохранять сухими бумагу и краски. Случалось так, что не было никакого укрытия, и он снимал с себя рубаху и тужурку, чтобы обернуть ими своё рабочее имущество. Сам шёл обнажённый. Дождь струился у него по плечам. Он чертыхался и то и дело ощупывал свой свёрток. Мартин его жалел. Хотя сам шёл, промокший до нитки. А петуха нёс, согревая его собственным телом. Он берёг петуха, а художник – свои инструменты. И Мартин, бывало, задумывался: не говорят ли с художником его инструменты так же, как с ним говорит петух?
Как только они приходили в какой-нибудь город, художник становился беспокойным и нетерпеливым и первым делом выискивал себе одну из ярко накрашенных уличных женщин. Пока он с ней куда-то отлучался, Мартин присматривал за свёртком с его имуществом.
Мартина завораживало, что художник умел так запечатлевать лица, сцены и чувства, что они оставались красноречивыми на все времена и запоминались мальчику не в виде реального события, а в виде изображения.
Сам он тоже начал рисовать. Но не красота привлекала его и не тоска по каким-то великим свершениям. Он не хотел ни обвинять неприглядную реальность, ни завещать что-то потомкам. Его интересовали раны и шрамы инвалидов войны, которые встречались им повсюду в городских переулках и трактирах.
Бумагу и уголь он брал у художника, а тот, передавая ему эти предметы, смотрел, как мальчик старается изобразить утолщения на шрамах и следы порезов, пустые глазницы и культи, оставшиеся без кистей. Что-то поправлял, ставил Мартину руку.
Покалеченным это было не обидно. Они напивались и рассказывали. Мальчику с такими нежными глазами они охотно жаловались на свою участь. Они проклинали войну, ругали господ. Горевали из-за плохой еды и своих убогих тел, которыми были вынуждены теперь обходиться. Никогда у них не случалось так, чтоб всего хватало. Разве только теперешних ран.
– Ты это понимаеш-ш-шь ли, парень? – шепелявили они, и да, Мартин это понимал и погружался глубоко в их облик, в их глаза и раны, так что даже художнику это казалось лишним, и он выволакивал мальчика за шиворот из какого-нибудь шинка и подыскивал ему что-нибудь более живое и милое сердцу, поскольку чувствовал себя ответственным за душевное состояние ребёнка.
Но не так-то просто было найти что-нибудь приятное в этих поганых переулках, куда выплёскивали вёдра с ночными испражнениями, среди помоев, отбросов и крыс. И это омрачало художника, потому что и его чуткая душа требовала хоть чего-нибудь утешительного.
Художник получил два новых заказа. Первым делом он должен был написать портрет дочерей торговца сукном. Но они оказались такими некрасивыми, что он прекратил работу. Ему предложили удвоить плату, отец девушек даже просил прощения и снисхождения, но художник всё равно не мог на них смотреть.
Другим заказом была сладострастная картина для одного пожилого мужчины. Сюжетом картины служила искусительная сцена, вставленная в невинное окружение.
Художнику пришлось подыскивать себе натурщицу, чтобы поупражняться в изображении женского тела.
Теперь у них появилась крыша над головой: заказчик картины позволил им жить и рисовать на заднем дворе. Им выдали соломенные тюфяки для ночлега. Комковатая солома воняла прелью, но для Мартина это всё равно было мягче всего, что он знал прежде, ведь он с незапамятных пор спал просто на голом полу. Согреваясь только петухом и дерюгой вместо одеяла.
Здесь художник повстречал и других товарищей по ремеслу и старых знакомцев. Ему назвали молодую женщину, которая согласна за пару монет позировать голой: это уж по крайней мере лучше, чем спать с чужими мужчинами. Но если ты её хорошо попросишь, сказали ему, подмигивая, уж она не откажет тебе в такой малости. А если и откажет, так ты её не слушай, ещё чего.
Мартин не доверял этим старым знакомцам художника. Ему не нравилось, что он с ними пьёт, а потом обязательно недосчитывается каких-нибудь красок или кистей. Но когда Мартин делал замечания, художник отметал все его подозрения.
– Но они тебе здесь не рады, – говорил Мартин. – Они боятся, что ты будешь перехватывать у них заказы.
– Разумеется, буду, – отвечал художник. – Ведь я лучше, чем они.
– Ты, может быть, и хорош как художник, но выглядишь как свинья.
– А ты можешь судить и о том и о другом? – усмехался художник.
– Тебе надо помыться и раздобыть приличную чистую рубашку, – продолжал Мартин. – Богатые это любят. Они воняют так же, как и мы, но хотя бы
