Мальчик с чёрным петухом - Штефани фор Шульте
– Не трогайте его! – фыркнул петух. Очень даже отчётливо они это услышали.
Тут распахнулась дверь, свеча погасла, мужчины даже вскрикнули в испуге тонкими голосами. Но сразу же этого устыдились. На пороге стоял художник, осматриваясь по сторонам. Он тут же вник в положение дел, заметил свечение, заметил тьму по углам и в душах мужчин. Запомнил идиотические выражения их лиц. Полумёртвое дитя с грозным петухом на груди. Что же это за богооставленная деревня такая, в которой ему досталось расписывать церковь.
Он присел возле Мартина, петух подпустил его, потому что не знал за художником зла. От этого художник сразу затосковал, потому что и сам бы он хотел иметь такого друга и верного спутника, как этот петух. У него была когда-то собака, но сбежала.
Мартин в лихорадке закатил глаза. Художник поднял его, петух так и остался неподвижно сидеть на мальчике, который ничего почти не весил. «Мой мольберт тяжелее», – подумал художник. Он вынес больного из трактира, мужчины в недоумении остались где были. Они не знали, правильно ли поступил пришлый художник; вообще не знали, что нужно, что можно и чего нельзя.
10
В церкви свечи освещали алтарь. Подмостки из досок, заляпанных краской, перекрывали заказанную роспись. Всюду были разбросаны кисти, краски, стояли кружки.
Художник уложил мальчика на церковную скамью, подсунул ему под голову свёрнутое одеяло, намочил пару тряпок в воде и покрыл ему лоб. Мальчик что-то лепетал в горячечном бреду. Поднимал ладони вверх, прикрываясь ими от ударов, которые ему снились и которых у него в реальной жизни было больше чем достаточно. Он бредил, умолял, упрашивал, называл имена деревенских женщин. Просил хлеба, тёплого слова у Герти, Урсулы, у Инги.
Художник в ярости сжимал кулаки. Он выпивал один стаканчик шнапса за другим, он то и дело подходил, гладил Мартина по голове, будто пытался выгладить из мальчика его кошмары. Как ненавидел он в эти минуты здешних деревенских, художник. Мужики – это одно. Но бабы! Художник негодовал и сплёвывал от омерзения.
Было что-то искажённое и уродливое в том, что мальчик, не имеющий ничего, но и никому ничего не должный, обладал куда большей порядочностью, тогда как деревенские подстраивали все правила и заповеди под своё удобство и были так довольны при этом своей поганой жизнью и собой, что непристойно было даже глядеть на них. Как они давали друг другу тепло, зубоскаля и гогоча, сплетничая и злословя; и прекрасно чувствуя себя друг с другом, как свиньи в грязи. Знавал художник этих женщин, они бегут к соседке быстрее лани, чтобы поделиться последними гадостями-новостями о других, заносчиво посмеяться над тем, кто не по нраву им уже одним своим существованием, как этот мальчик, который всё их свинское довольство ставит под вопрос. Они самонадеянны. Они жульничают и лгут. Они глупы по сути, но на свой подлый манер расчётливы и хитры. Как может тут выжить ребёнок, как может уцелеть мораль среди этих самодовольных мужчин и злобных женщин? И только этот ребёнок прочно держится правильного пути, остаётся стойким и среди насмешек, остаётся добрым, даже когда водянистые глаза соседки озирают его с осуждением и ненавидят Мартина за то, что он был свидетелем, как она выбивает себе выгоду всегда и всюду, а на людях проповедует самоотречение.
Художник пил шнапс и наговаривал, надиктовывал в горячечный бред Мартина свои счастливые видения, чтобы перебить его горечь. Время от времени он подносил ко рту мальчика черпак воды и рассказывал будущее, часами воодушевлённо говорил, ругался и ярился. А в какой-то момент вскакивал и дописывал свою картину.
Когда Мартин пришёл в себя, в помещение церкви уже просачивался сумеречный свет. Над ним простирался церковный свод из чёрного базальта. Петух, как всегда, неотлучно находился при нём. Художника он обнаружил храпящим на подстилке.
Мартин поднялся со скамьи. Ноги плохо его держали. Он медленно приблизился к алтарной росписи. Подмостки ещё скрывали некоторые части картины, но уже можно было догадаться о её великолепии. Небо с золотыми облаками, а под ним Голгофа. Разбойники на крестах отодвинуты на задний план, а впереди – юный Иисус.
Мартин разбудил художника.
– Теперь ты уйдёшь? – спросил он его.
Художник приподнялся на локтях и обрадовался, что, кажется, выходил мальчика из болезни и смерти. Правда, у самого эта проклятая головная боль. Он кивнул.
– Тогда возьмёшь меня с собой? – спросил Мартин.
Художник снова кивнул. Разумеется, он возьмёт его с собой.
И он быстро встал на ноги, но это была ошибка. Потому что вчерашний шнапс устремился на волю. Ничего, сейчас ему станет лучше.
Он ловко и быстро собирает свои пожитки в торбу, но где ему тягаться с Мартином по быстроте: тому и собирать-то нечего, петух всегда при нём, а вся его одежда у него на теле.
Ещё оставались строительные леса. Художник проворно взобрался на них, подтянувшись на руках, подмостки пошатывались под его тяжестью. Разбирать их надо было быстро, потому что они были лишь до тех пор устойчивы, пока все доски подпирали друг друга. Как только убрана одна, остальные тоже готовы рассыпаться, и художник должен был спрыгнуть раньше, чем они обрушатся. Не обошлось без проклятий, но вот наконец алтарная роспись была вся на виду. Художник пинками отбросил в сторону последние опоры и опрокинул стол. Быстро собрал краски и закинул на плечо свою походную складную скамеечку. Взглядом приказал Мартину следовать за ним. Они распахнули дверь и оставили её открытой. Деревня покоилась в тишине. Неужто они всё ещё спали? Мартин не хотел прощаться с ними. Но Франциску он бы с удовольствием увидел ещё раз. И Мартин сказал:
– Франци.
Очень тихо. Художник приостановился.
– Ничего не выйдет, – сказал он. И утешительно заверил: – Но она поймёт.
Мартин кивнул.
– Я её заберу, – сказал он. – Вернусь потом и заберу её.
Художник пожал плечами и не сказал ему, что он никогда не вернётся. Не стал говорить и того, что Франци всё равно скоро выйдет замуж, забеременеет, а в следующие годы будет уже без зубов.
Он шёл вперёд широкими шагами, и Мартин, обессиленный лихорадкой, спотыкался и едва поспевал
