Людоед - Александр Юрьевич Сегень

Сценарий шел, доделывалась уже пятая серия из будущих тринадцати, на таком числе остановились окончательно и подписали договор.

Однажды в середине мая, вернувшись в Габаево с очередных съемок у Гладильникова, Назар увидел в большой гостиной на первом этаже нечто новое и неожиданное, поселившееся над камином.

— Ёшкин-матрёшкин! — воскликнул он.

Раньше над камином висела репродукция картины Энгра «Зевс и Фетида», на которой Рина находила сходство Зевса с Назаром, а Фетиды с собой.

— Хотел бы быть таким же огромным, а чтобы я была такая же маленькая?

— Меня и сейчас все устраивает, — отвечал Белецкий.

Да он не такой гигант и не такой чрезмерно мускулистый, как этот Зевс, но Регина значительно меньше его, такая же белокожая, как та Фетида, только худее ее и не блондинка, а рыжая, с пышной лохматой гривой. На картине ему нравились Фетидина подчиняющаяся поза и неумолимое выражение львиной морды громовержца. Тут Белецкий и Шагалова не походили на персонажей картины Энгра, Назар боролся, но никак не мог преодолеть первенства Регины в их тандеме. Она заправляла им куда в большей мере, чем он ею. Даже в постель они ныряли гораздо чаще по ее вдохновению, причем Регине это требовалось не реже трех раз в сутки — днем, ночью и утром.

Так вот, теперь вместо Зевса и Фетиды он увидел нечто, что пробило его молнией до печенок. В камине, несмотря на июньскую теплынь, горели дровишки, а над камином висела большая, метр в высоту и полметра в ширину, фотография Сталина тридцатых годов, только выполненная в режиме сепии.

— Регина Альбертовна, это вы повесили? — спросил ошарашенный Назар.

— Ну а кто же? Слуг у нас нету.

О слугах у них иногда возникали разговоры, но тотчас и умирали, как нежизнеспособные вирусы, потому что Регина любила ходить по дому в неглиже или даже голая, да и вообще терпеть не могла присутствие в жилище посторонних.

Белецкий приблизился к новому надкаминному изображению, присмотрелся и увидел, что это не фото, а отменного качества рисунок, сделанный с фотографии.

— Так это не сепия, а сангина? — догадался он.

— Нет, Наз, это не сангина, — таинственным голосом ответила Шагалова.

— А я думал, сангина. А что же это тогда?

— Это кровь.

Час от часу не легче! Врет, поди.

— Да ладно брехать!

— А что тут такого? — хмыкнула рыжая бестия, и, кстати, цвет портрета полностью совпадал с цветом ее волос. — Думаешь, так трудно достать пол-литра человеческой крови?

— Та-а-ак... — Назар подошел к портрету вплотную. От этой женщины можно чего угодно ожидать, даже такой кровавой выходки. — И откуда же сие кровопролитное произведение?

— Заказала Винегрету. По-моему, он виртуозно исполнил. Три штуки евро ему отсыпала.

Лёха Виннигер, среди друзей конечно же Винегрет, был их знакомый художник, уже входящий в рассветные лучи своей славы, большой мастер и оригинал, умеющий рисовать чем только можно и нельзя. И кровью для него — раз плюнуть.

— Рыжая, ты точно не врешь? — спросил Белецкий. В последние дни он иногда стал ее называть рыжей, и ей даже нравилось. — Ведь я тебя знаю, врунью.

— Да точно не вру. Стала бы я сангиной заморачиваться. Если и делать портрет кровавого Кобы, то только кровью и только человеческой.

Белецкому стало малость не по себе. Не то чтобы он когда-нибудь падал в обморок при виде крови, нет, и портрет кровью вроде бы даже как-то прикольно, но портрет Сталина, выполненный человечьей кровью, это, знаете ли, как-то жутковато.

— Вот за что тебя люблю — никогда не знаешь, какой фортель ты выкинешь в следующий раз, — сказал Белецкий. — А тебе самой не страшно?

— Страшно, — кивнула Шагалова. — Но я осознала очень важную вещь. Особенно после того, как ты тот дурацкий сценарий мне предложил. Про туда-сюда. У нас все хиханьки да хаханьки, а ведь дело-то мы страшное поднимаем. Наистрашенное. И слово ты придумал страшное — «Кинокладбище».

— А это я придумал?

— По-моему, ты.

— А по-моему, ты.

— Ну, неважно, оба мы одновременно. Главное в том, что все хиханьки надо теперь побоку. Мы проникли в гигантскую гробницу, и в ней смешных надписей нет. Там не написано «Дима — козел» или «За Лариску пасть порву». Там страшные кровавые скрижали, Назар.

— Понятно, — помрачнел Белецкий. — А Зевса с Фетидой?

— Я их в спальню перевесила, прямо напротив нашего любовного ложа. Кстати, флейта зовет, сил нет. — И Регина стала приближаться к нему, недвусмысленно виляя бедрами и пальцами изображая кошачьи лапы с выпущенными когтями.

— Погоди, — впервые не поддался на ее сексуальный призыв Белецкий. — А кровь-то чья? Надеюсь, не казненного?

— Смертная казнь в России пока что до сих пор отменена, — отвечала Регина зловещим голосом. — Винегрет нашел сатанистов, они при нем зарезали молодую невинную девушку, выцедили из нее всю кровь и пол-литра уступили Винегрету.

— Рыжая! — крикнул Назар. — Перестань! На ночь глядя такие шуточки!

— Девушка кричала: «Не убивайте!» Но ее заставили кричать: «Слава великому Сталину, одному из воплощений сатаны!» И она кричала, а они ее резали. И сливали кровь в бутылку из-под риохи «Эль Кото». Ам-ням-ням! — Шагалова впилась кошачьими когтями в ребра Назара. — Да ладно, не парься, Назарёнок, сангина это. Сан-ги-на.

— Точно?

— Точно, точно, остынь. Мы идем наверх или нет?

После любовных утех наверху в спальне, отныне под прицельным взором Зевса-громовержца, они ужинали внизу у камина.

— Жарко, Регинка, — взмолился Белецкий. — Лето ведь!

— Пусть еще немного погорит, — возразила Шагалова. — Ему нужен огонь.

— Ему, что ли? — Назар махнул бокалом вина в сторону портрета.

— Ему, ему. Сталин это кровь и огонь. И я тоже. Любовь к крови у меня в крови. Слушай, называй меня впредь только Рыжая. Мне так очень нравится. Даже заводит.

— А это точно сангина? Не кровь?

— Сангина, сангина. Но сангина и означает «кровавая». От латинского «сангиус». Знаешь, как ее изготавливают?

— Что, с кровью, что ли? — усмехнулся Белецкий, поедая кровавый стейк из мраморной говядины.

— А как же! — подняла бровь рыжая бестия. — Берут глину и пропитывают ее кровью. Потом делают такие карандашики и ими рисуют. А кровь используют только человеческую.

— Это понятно, — снова усмехнулся Белецкий.