Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

Яка широко улыбнулся и сказал:

— Старательный, хороший мальчонка, живущий в горах, наместник бога на земле! — Настроение его улучшилось. — Если ты, Петер, умеешь обманывать женщин, поищи лучше водки. Из Меты сегодня ничего не выжмешь. Она не даст мне ни глотка, хоть умри.

Когда Петер вышел в свою спальню за припрятанной бутылкой, Яка сказал Алешу:

— Мне ужасно неприятно, что сестра устроит ему из-за нас взбучку. Но без водочки сейчас не обойтись. Ну никак.

Священник вернулся с блаженной улыбкой, держа бутылку бережно, как грудного младенца.

— Обойдемся без стаканчиков, по крестьянскому обычаю, — сказал он, радуясь, что обманул сестру. Передавая бутылку Алешу, он прошептал, как заговорщик: — Отхлебни побольше, сразу прок будет, — и, вздохнув, попытался оправдать Мету: — Что поделаешь — она мне сестра. Не выгонишь ее. Тем более сейчас! Тридцать лет она мне прислуживает! Стар становлюсь, нужна мне она. Да и ей без меня не прожить.

Художник вздохнул и покачал головой.

— Как бы она сама не выгнала тебя из дому! И кто стал бы тебе без нее по утрам или еще накануне вечером подсказывать, о каких грехах нужно читать воскресную проповедь? А так они с Катрой снабжают тебя материалом, обсудив все грехи в твоем приходе.

Хотя Петер нахмурился, услышав, как непочтительно говорит о нем его прежний любимец, он сдержался и сказал довольно добродушно:

— Эх, иногда я жалуюсь на нее даже высокочтимому богу. Не повезло ему, когда он создавал женщину. Правда, сестра — все же меньшее зло, чем жена. По крайней мере на ночь запрешься от нее в своей комнате и имеешь покой.

Дверь с шумом отворилась. Яка едва успел спрятать за спину бутылку, как в комнату ворвалась Мета. Она остановилась в дверях, словно опасаясь, как бы кто из них не сбежал.

— Не обо мне ли вы сейчас судачили, негодники?

— Что ты, что ты! — воскликнул Яка великодушно, руководствуясь самыми добрыми побуждениями. — Или, если по правде сказать, дорогая Мета, я хотел было начать, и только из-за водки, которую ты для нас пожалела. Когда дело касается церковного или твоего собственного добра, ты становишься воплощением скупости. Ну что ж, водка у тебя останется, а брату твоему будет стыдно.

Глаза Меты грозно сверкнули, и она обрушила на брата целое словоизвержение:

— Я уже говорила тебе — вышвырни за дверь этого поганого художника! — И далее убогая сельская кухарка продолжала с таким пафосом, будто всю жизнь занималась декламацией: — Художник! Обманщик он, враль и развратник! Целую неделю грешил с этой беспутной Яковчихой — ночей ему было мало, так он среди бела дня с ней валялся. Вся Подлеса ходила смотреть на него, на распутника! Истрепанный и голодный прибрел он сюда, чтобы здесь отожраться. А ты его, грязного борова, допустил к службе господней, взял себе в помощники! Может, ты его и причастить успел, чего доброго?

Впечатление было такое, будто она неожиданно окатила всех троих ледяной водой. Они то бледнели, то краснели как малые дети. Священник Петер только отмахивался руками — сестра повергла его в полное отчаяние, так нещадно оскорбляя его гостей и чуть ли не выпроваживая их. Алеш вдруг почувствовал себя таким одиноким и потерянным, будто ребенок, оказавшийся в темном лесу, где ничего не видно, кроме клочка подернутого тучами неба над головой. Какую радость ощущал он во время этой поездки! Как празднично было у него на сердце! Ему и в голову не приходило, что Минка его отвергнет. И вообще у него и в мыслях не было, чтобы она могла вести такой образ жизни, как это получалось по словам Меты. Все его прекрасные мечты о «Яковчихе» в единый миг были облиты самой отвратительной грязью. Особенно его задело, что «Яковчиха» оказалась той беспутной женщиной, с которой греховодничал именно этот пижон-художник.

У священника Петера на скулах расцвели пунцовые розы. Нет, он не мог и подумать, чтобы сестра посмела так жестоко оскорблять его гостей, каждый из которых был ему по-своему дорог. «Все мы грешники, — мелькнуло у него в голове, — с каждым из нас может порой что-то случиться,

В ЖИЗНИ НУЖНО МНОГОЕ ВЫНЕСТИ,

человека нельзя так, сгоряча, осуждать». Петер хотел было резко оборвать сестру. Но его опередил Яка, который уже немного пришел в себя и неожиданно принялся громко смеяться, что «церковную кафедру и исповедальню» разозлило еще пуще. Однако художник не дал ей сказать ни слова, бросив язвительно:

— Похоже, «всекрестьянской коллективизации» обидно, что я не снял у нее квартиры? Здешний бог, приятель Петера, наверняка отпустит мне любой из грехов, но этого, с Катрой, он не отпустил бы мне никогда! Ему было бы за меня даже стыдно!

Мета прекрасно знала, кто такая «всекрестьянская коллективизация», а кто «церковная кафедра и исповедальня».

— Было бы неудивительно, — возразила она, — если бы ты попросился к ней на квартиру с харчами. Куда тебя только не заносило! Что ж, у Катры хватило бы ума тебе отказать будь она и помоложе! А ты, — обратилась она столь же зло к Луканцу, у которого от щемящей тоски все еще голова шла кругом и душа горько оплакивала мечты, неожиданно развеянные в прах, — ты приехал к нам посмотреть, как десять лет спустя мы живем здесь при твоем обещанном социализме? Люди, парень, и нынче тут плохо живут — и те, что таскают корзину за спиной, и те, что работают на фабрике. Такого-то счастья у нас и раньше хватало.

Священник Петер опять поднял руки, словно благословляя в церкви своих прихожан, и, сморщившись как от ожога, наконец перебил сестру:

— Побойся бога, Мета! Не смей обижать моих друзей! Чего доброго, еще выгонишь их. — Этого бедняга Петер больше всего боялся, потому что, кроме посещавшего его по ночам бога, у него не было никого, с кем бы он мог по душам поговорить. Но Мета настолько рассвирепела, что теперь принялась и за брата, жестоко бросив ему в лицо:

— Ишь какой шикарный праздник вы здесь устроили — жрете да лясы точите, а твой племянник Виктор осрамил тебя на всю округу.

Опешив, Петер уставился на нее, а она безжалостно продолжала:

— Он отправился с этой проклятой Яковчихой в город. Норовит промотать все, что можно. В городе каждый, кто захочет, пьет за его счет. Музыканты играют ему, люди ждут его в трактирах или толпами бегают за ним. Все судачат о нем и, конечно, о тебе, о дядюшке, тоже, о нас обоих — его родственниках.

Крепко, словно от боли,