АУА - Юрий Иосифович Коваль

В песках раскалённых степей

Сгорело пшеничное семя.

Базар мой расхищен, я пьян,

Я болен, я гибну от ран,

Слепит меня горный туман

И грузом ложится на темя.

Мой сын не дождался меня:

Он мёртв. Из Хивы я три дня

Скакал, и язвило коня

Моё сумасшедшее стремя.

Ты смотришь на лик восковой.

Фраги[3], в этот час роковой

Молчи. Твой язык огневой

Печалит родимое племя.

Татьяна Алексеевна так рассказывала:

— Он перевёл всё это, потом схватился за голову и сказал:

— Я удавлюсь!

— Что с тобой?

— Ты понимаешь, я перевёл стихотворение, но там осталась ещё одна строфа, а больше рифм в русском языке нет. Время, бремя, семя, темя, стремя и племя. Это всё. Больше рифм нет. Я удавлюсь или выброшусь из окна. Что делать мне? Нету больше рифм.

Как же так! Ну что же делать! Я тоже в ужасе. Такое великолепное стихотворение.

Беру оригинал, беру подстрочник, беру перевод, считаю. Везде 5 строф. Оказывается, он перевёл всё стихотворение. Просто он обсчитался.

Рассказ Арсения Александровича об отстреле абрикосов

Когда я переводил Махтумкули, мы жили в Фирюзе… там была дача не то Совета министров, не то ЦК… что-то было очень важное… мы жили в отдельном коттэдже, как в раю. Нам готовили «туртуш» — это горная куропатка… Это баснословная вещь!.. Потом ещё там что-то было такое: дыни всякие, как в раю мы жили… соловьи пели туркменские. И там был сад с огромными абрикосовыми деревьями. Снизу, на абрикосах, урожай был весь собран, а на верхушках деревьев много осталось абрикосов. Вот таких вот! Снизу достать их было невозможно. Но у меня было духовое ружьё с оптическим прицелом. Я приделал оптический прицел, пристрелял его. Я в черенок попадал! Абрикосы валились — вот такие вот! Настреляю десяток абрикосов, сажусь работать. Съем — пойду ещё отстреляю… Вот такие абрикосы! Ох, это была жизнь!

Рассказ Арсения Александровича о художнике-сюрике

А Габричевского вы не знали? Александра Георгиевича? У него брат был, в Мюнхене. В Мюнхене он жил. Он был сумасшедший. Настоящий. Знаменитый художник. Ну, просто настоящий сюрреалист. Знаете? Сюрик! Дивные вещи у него были, портреты… Он лежал в Мюнхене в какой-то частной лечебнице, и когда Гитлер пришёл и стал травить сумасшедших, его взяла к себе сиделка, увезла тайно. И он весь гитлеризм прожил у неё. А потом он вышел и писал свои картины. Стал страшно знаменитым, дико богатым. Очень модный теперь сюрик.

Рассказ Арсения Александровича о Павле Корине

Павел Корин пришёл к Габричевскому, у которого был инфаркт, а Наталья Алексеевна, жена Габричевского, решила продать одну из двух икон. У них были две потрясающие иконы. Два Георгия Победоносца. Корин сказал:

— Вот я дам тебе полторы тыщи. Но у меня с собой сто рублей. Возьми пока сто рублей, а я возьму икону.

Взял икону, только его и видели.

Рассказ Арсения Александровича о художнике-аххровце

Мы купались на Москва-реке. Переплыли на другой берег и видим: сидит какой-то художник-аххровец. Сидит и пишет пейзаж на Воробьёвых горах. Вдруг из реки вылезает какой-то парень — волосы на лоб — босяцкая физиономия. Подбегает к художнику:

— Дяденька, что ты тут делаешь?

— Вот пейзаж пишу… Искусство… великое… советское…

— Дяденька, дай мазнуть, дай мазнуть. Дай кисточку, где зелёненькая, где зелёненькая красочка?

Аххровец видит — никак не отвязаться. Ну, надавил краски зелёной на палитру, дал кисточку.

— Дяденька, где мазнуть? Где мазнуть?

— Ну, вот здесь вот мазни, дорогой.

Тот взял кисточку и мастеровито через весь этюд написал чрезвычайно неприличный предмет. Потом так пальцем мастеровито отретушировал. Одним движением кисти с непревзойдённым мастерством нарисовал бог знает что. Мы бросились в воду, поплыли и, оглядываясь, видели, как аххровец всё сидит в позе окаменения.

Рассказ Арсения Александровича про художника Яковлева

Яковлев был слабый художник, но великий был поддельщик. И вот однажды Советское правительство даже продало одну его подделку в Лондонскую галерею. Дело дошло до какого-то самого главного английского эксперта. Эксперт посмотрел на картину и сказал:

— Это первосортный Яковлев.

* * *

Когда-то в сентябре или в октябре навестил я вновь Арсения Александровича. Он с Татьяной Алексеевной жил в Доме ветеранов советского кино. Они были рады видеть меня, и я счастливо гулял с ними. Мы съездили вместе на Востряковское кладбище, где похоронен сын Татьяны Алексеевны — Алёша, потом вернулись в Дом ветеранов, обедали, за обедом обменялся я поклоном с Марленом Хуциевым, с которым некогда был знаком. Потом пили чай у Арсения Александровича, и речь неожиданно зашла о палиндромах. Оказывается, у Тарковского немало палиндромов. Вот некоторые:

«Ишак ищет у тещи каши». «Хину ищи у них» — при этом А. А. кивает на Т. А., намекая на дам.

Ещё один палиндром А. А. сам записал мне: «Вот сор дороги — город Ростов».

Портрет Ю. Коваля. Рис. А. А. Тарковского

Я окончательно слёг. Больной совершенно. Мечусь, потею, грею Сашулин борщ. Нашёл лекарство: ремантадин. Оно помогло несколько. Поздним вечером позвонила мне Беате. Я обрадовался её звонку.

Утром я вернулся из Малеевки в Москву. Провожать маму собрались мы: Боря, Сашуля, Валюша и я. Мирно обедали, и после повёз я маму на вокзал. В Москве был ялтинский день. Ялтой, югом, морем светился Курский вокзал. Я почувствовал, что скоро и сам буду в Ялте, скорей бы.

Самое первое, что как-то стронуло глаз, очистило от полумёртвой московской промозглости, — были платаны на набережной. В зелёной их коре сохранялась верность лету. Дремлющая потаённая зелень коры платанов казалась мне живее вечнозелёных кипарисов и веерных пальм. Вечнозеленокорые.

Мы с мамой сидели на лавочке, беседовали, просто так смотрели на море. Некоторый человек сидел неподалёку над морем, прижавшись спиной к какому-то пляжному шесту. В позе его было и безволие, и равнодушие, и глупость пребывания на зимнем курорте. Я стал делать набросок, но тут человек поднялся и вышел из рамок дневника. Мама возмутилась и готова была насильно втащить его в композицию. Но человек, потоптавшись, снова явился в пределы моего листа. Повернувшись к нам спиною, смотрел он на море минуты две и поплёлся далее по пляжам.