Эхо наших жизней - Фейт Гарднер

– Поздравляю, – говорю я маме, когда она открывает морозилку и достает замороженную пиццу. – Я видела ролик на NBC.

– Ага, что это вообще была за чертовщина? – спрашивает мама, широко распахивая глаза. Она снимает пластик с пиццы.

– Эм, не знаю. Это же ты сказала все эти вещи.

– Нет, но я имею в виду… что это привлекло столько внимания. Даже твой папаша видел его, а он сейчас в Испании, на своем хиппи-ретрите.

– Правда?

– Видимо, это и побудило его наконец позвонить, – говорит она. – А не мои сто тысяч сообщений, которые Секвойя, видимо, так и не передала. Боже, эта Секвойя такая безалаберная.

На самом деле мы даже не знаем Секвойю. Думаю, именно поэтому ее так легко ненавидеть. Она всего лишь голос по ту сторону телефонной линии с придыханием и неопознаваемым европейским акцентом.

– Как папа? – спрашиваю я, пока мама запихивает пиццу в духовку.

– О, ну ты его знаешь. Как обычно. Самоуверенный и напыщенный. – За эти годы я, наверное, выучила больше вычурных словечек из пренебрежительных высказываний моей мамы, чем за все школьные уроки английского.

– А ты как? – спрашиваю я.

Мама прислоняется к столу, распускает пучок и встряхивает волосами.

– Нормально, – говорит она с такой беззаботностью, будто это не ее четыре дня назад чуть не застрелили. – Но вот у Джой была паническая атака.

– Она рассказала.

– Мы должны присматривать за ней, – говорит она, расчесывая пальцами волосы. – Я волнуюсь за нее.

– Но вы же обе пошли на терапию?

– Да, – подтверждает мама.

– И… страховка это покрывает?

– Сейчас да, – говорит мама. – Одна сессия в неделю, через «Кайзер». Они одобрили нам каждой по восемь сеансов.[10]

– И этого достаточно? – спрашиваю я.

Моя мама – мать-одиночка. Мы снимаем жилье с ограниченной рентой, ходим по комиссионкам и собираем купоны. Мы бедные жители района Залива, одного из самых дорогих мест для жизни в стране. Мы постоянно думаем об экономии.

– Пока да, – говорит она. – А если нет, то мы что-нибудь придумаем.

– Я могу помочь, – говорю я.

– Бетс. – Она наклоняется и берет меня за подбородок.

– Что? Я правда могу.

Она отпускает меня:

– У тебя неоплачиваемая стажировка. Как ты можешь помочь?

– Я могу найти работу.

– Весь смысл того, что ты взяла перерыв от учебы на год и пошла работать в «Ретрофит», в том, чтобы ты могла получить опыт и начать настоящую карьеру в индустрии моды. Я не собираюсь заставлять тебя жертвовать этим и искать какую-нибудь дрянную работенку, чтобы оплатить лечение своей сестры.

Я не говорю ей о том облегчении, которое почувствовала, – потому что мне нравится моя стажировка, и я безумно хочу, чтобы она превратилась в настоящую работу. Но в то же время я правда мечтаю зарабатывать реальные деньги. Я бы никогда не смогла пойти на неоплачиваемую стажировку, если бы не жила и ела бесплатно за мамин счет. И Джой никогда бы не смогла учиться очно в городском колледже последние два года, если бы не моя мама, которая оплачивала учебу и позволяла ей жить дома. Моих друзей отправили в колледжи за пределами штата за родительский счет. Их плата за обучение, наверное, больше, чем то, что мама зарабатывает за год. Я и мои друзья жили в одном городе, но в совершенно разных мирах.

Через стену я слышу смех Джой. Мой отец умеет рассмешить ее, как никто другой. Мне больно это слышать, хотя на моем лице все еще улыбка. Я хочу услышать шутку. Я хочу участвовать в разговоре.

– Зои прислала мне клип по электронной почте, – говорю я маме. – Ее супервдохновили твои слова.

– О, передавай Зои привет. Как ей в Нью-Йорке?

– Прекрасно, – говорю я, хотя понятия не имею, правда ли это.

Мама сжигает пиццу, совсем чуть-чуть, и, когда Джой выходит, у нее румяные щеки и улыбка на губах. Она протягивает мне телефон. Вот он, мой папа, мой карманный папа на экране. В моей руке. Нас разделяют океан, континент и миллион сложностей, но что ж, привет. Я оставляю пиццу и иду в свою комнату, закрываю дверь, плюхаюсь на кровать.

– Вот ты где, – говорит он.

– Я всегда здесь, – говорю я ему.

Он кивает. У моего папы есть такая манера – не моргать и не отвечать, передавать целые сообщения, даже не открывая рта. Наверное, поэтому он и стал своего рода гуру. Моя мама часто жалуется на те же самые его качества, которые заставляют людей ехать на его ретриты. То, что одни считают упрямством, другие принимают за святость. У моего папы загорелая от полуденных прогулок кожа, седеющие волосы до плеч и яркие, ясные, бледно-кофейные глаза – такого же цвета, как у меня, с такими же густыми и длинными ресницами, как у Джой.

– Расскажи мне об этом, – говорит он.

Я знаю, что он имеет в виду под «этим».

– Это какое-то безумие, – говорю я. – Парень, который стрелял, учился в нашей школе.

– Чудовищно. Позволь заметить: я все еще не могу поверить, что Секвойя не прервала мою сессию.

– Да кстати, почему?

– Она не поняла, что сказала ей твоя мать.

– Что тут можно не понять? «Произошла стрельба».

– У Секвойи проблемы со слухом. Она отказывается носить слуховые аппараты. Это ее выбор.

Я могла бы возразить: «Зачем же ты тогда нанял ее отвечать на звонки в “Дом Намасте”? Это твой выбор». Но я не спорю. В общении с папой у меня наготове поварешка, но я никогда не опускаю ее в кастрюлю.

– Как ты себя чувствуешь? – спрашивает он.

– Нормально, – отвечаю я. – Меня же там не было.

– Нет.

– Я была снаружи.

– Ну, я нахожусь за тысячи миль оттуда и даже здесь чувствую рябь, так что представить не могу, через что ты проходишь.

Я рассказываю ему о том, что произошло. Это уже целая история, которую я выучила наизусть, – не только свою часть, но и те, что не видела своими глазами. О том, что женщины, в которых стреляли, выжили, но одна из них до сих пор находится в критическом состоянии, и о том, что мама теперь «активистка с большой буквы» на телевидении. Папа говорит, что хотел бы быть здесь, с нами, и хотел бы защитить нас, но осознает, что не может. Так обидно слышать, как он это признает. Даже если это иллюзия, но мне кажется это естественным порядком вещей: что отцы должны думать, будто они могут защитить своих дочерей.

Вместо этого папа рассказывает мне историю. Он умеет выделять каждый слог, удлиняя слова так театрально и завораживающе. А еще у него есть акцент, который невозможно определить, поскольку он много лет путешествовал