Эхо наших жизней - Фейт Гарднер

– Лиззи, – говорит он. (Мой отец всегда называет меня Лиззи.) – Несколько лет назад я оказался в затруднительном положении. Ничего похожего на то, через что проходишь ты, но я пережил потерю и вытеснение. И я поступил как любой нормальный человек.

Я приподнимаю брови.

– Я купил билет на поезд в один конец до Таиланда, побрил голову и решил стать монахом.

– Ну конечно.

Он усмехается, почти с озорством, и на миг его всегда собранное выражение лица исчезает.

– Я жил в вате рядом с рекой, где водились сиамские крокодилы.[11]

Я смеюсь, потому что он всегда умеет удивить.

Его ухмылка расслабляется.

– Ват – такое странное место, тропики просто буйствовали вокруг этой длинной прямоугольной дорожки, что огибала территорию. Повсюду стояли золотые статуи Будды, выглядывающие из-за пальм. Там было много экспатов из Штатов. Я познакомился с некоторыми. Один из них – Калеб, молодой парень, лет тридцати. Такой веселый, такой… просветленный. В итоге я поделился с ним своей болью, которая заключалась в финансовых проблемах и житейских неурядицах. Мой бизнес прогорел, о, бедный я. А он в ответ поведал мне свою историю, и, черт возьми, я почувствовал себя таким болваном, что вообще открыл рот. Он был высокооплачиваемым руководителем фармацевтической компании в Штатах, и за несколько дней до свадьбы его невесту убил ее какой-то совершенно невменяемый бывший парень. Господи. Я не знал, что сказать. А ты бы что сказала на такую историю?

– Не знаю.

– Я тоже не знал! Я потерял дар речи. Он уехал на следующий день, но его история осталась со мной. Позже я обсуждал ее с одним из монахов – и спросил его: как можно объяснить такую жестокость? Как нам продолжать жить и принимать других людей после таких случайных актов насилия? Он ответил мне словами Будды: «Взгляни на весь мир, и ты не найдешь никого, кто был бы тебе дороже, чем ты сам. Ведь каждый человек любит прежде всего самого себя. Пусть те, кто любит себя, не приносят вреда другим».

Я позволяю этим словам задержаться в душе. Я знаю, к чему он ведет, но именно начало этого пути ставит меня в тупик. Разве это не ужасно одинокая мысль – что я самый дорогой для себя человек? Что я – это все, что у меня есть? Я отказываюсь принимать это. И еще – какой человек вообще будет запоминать подобные отрывки, а потом выплескивать их на тебя по «Фейстайм»? Я вот даже свой ПИН‐код помню с трудом.

Когда мне было еще двенадцать, мой отец, всю жизнь боявшийся открытых вод, заядлый путешественник, ездивший только на поездах и автомобилях, впервые пересек Атлантику. Это стало для него настолько травмирующим событием, что стюардессе пришлось удерживать его в кресле во время панической атаки. Приземлившись в Париже, он поклялся никогда больше этого не повторять. Я никогда не просила его приехать к нам, хотя и хотела бы. Я слишком боялась снова услышать от него «нет».

– Я скучаю по тебе, – говорит он мне. – Двери «Дома Намасте» всегда открыты, если ты вдруг захочешь приехать в гости и посмотреть Испанию.

– Когда-нибудь, – говорю я с улыбкой. Я правда ценю его предложение. Он приглашал и раньше. Но как я за это заплачу? Воображаемыми деньгами за неоплачиваемую стажировку? Хуже того, скажи я маме, что хочу поехать, она, скорее всего, устроится на вторую работу, чтобы отправить меня туда, хотя терпеть не может моего папу. Это меня точно уничтожит – она и так много работает, так что не стоит ей беспокоиться еще и о том, чтобы отправить меня в Испанию. Я бы, наверное, могла попросить денег у папы, но я ничего не знаю о его финансовом положении, кроме того, что коллекторы до сих пор иногда стучат в наши двери.

Мы никогда не говорим друг другу: «До свидания». Он всегда произносит: «Пока наши души не встретятся вновь». Я знаю, что он говорит так, потому что считает эту фразу обнадеживающей, но по мне, это звучит пугающе. Так, будто один из нас может умереть и мы больше не увидимся вживую. Я никогда не боялась подобного, но теперь, после стрельбы, страх появился.

Глава 16

Прошла неделя. Я пытаюсь, но мне все время хочется, чтобы это был сон и я наконец проснулась. Я делаю все возможное, чтобы двигаться дальше и забыть о стрельбе. Джой не ходит в колледж всю эту неделю. Она также не появляется на работе в комиссионке на своих двух дневных сменах. Вместо этого она сама подстригает себе волосы, пришивает заплатки к брюкам, без конца чистит и убирается. Она существует исключительно в своей комнате.

– Я обустраиваю свое пространство, – говорит она мне.

Ее губы накрашены фиолетовой помадой, на ней странное викторианское платье, будто она куда-то собралась, но на деле у нее «Фейстайм» с Лексом через несколько минут. В ее комнате сильно пахнет антисептиком. Как бы я ни беспокоилась о ней, какой бы бледной она ни была, в ее глазах воодушевление.

– Может, пойдем прогуляемся вместе или куда-то сходим? – говорю я.

Ей нужно выйти из дома. Я этого не говорю, потому что безопаснее поджечь себя, чем указывать Джой Мейпл Лавелл, что ей делать.

– Может, ты позволишь мне заниматься своими делами? – говорит она. – И перестанешь корчить такую рожу.

– Я корчу рожу?

– Почти постоянно. – У нее звонит телефон, и она восклицает: – Привет, детка! – И закрывает дверь.

Что ж, думаю, «привет, детка» – это уже хорошо, даже если адресовано Лексу.

– Приходили ее друзья, – сообщает мне мама, размазывая по лицу тональный крем и глядя в зеркало в ванной. – Мус. Та девочка с работы, Тамика. И еще эта… та, с которой она чуть не создала группу, – Бри.

– Ну это хорошо, – говорю я.

– Не волнуйся о ней, – говорит мама.

– А что насчет тебя? Могу я волноваться о тебе?

– О нас, – заканчивает она, закручивая колпачок на тональнике.

Я пальцами размазываю крем по ее челюсти. Она закрывает глаза, принимая мою помощь.

– Пожалуйста, перестань волноваться, – говорит она.

– Легко сказать.

Такого я в себе раньше не замечала. Я всегда считала себя человеком, который ни о чем слишком сильно не задумывается. Каждый раз, когда я мысленно углублялась в вещи, которые мне не нравились, я отвлекалась на журнал, брала телефон и листала ленту или набирала кому-нибудь сообщение. Я начинала размышлять о платьях, которые хотела бы надеть, или о том, как красиво переливается листва, когда деревья колышутся. Но с тех пор как произошла стрельба, я слышу далекий шум бурлящей реки беспокойства и тревоги где-то в мире.

Опасный гул, скрытый за покоем, что я пытаюсь сохранить.