Обагренная кровью - Николай Ильинский
— Но, скотина, я тебе покажу! — орал Федул и щелкал кнутом.
Тут уж не выдержал Егор. Он босым выбежал на улицу, рванулся к повозке, вырвал кнут из рук перепуганного Федула, а когда тот попытался сопротивляться, со всей силой ударил его по правому уху, из-за чего от рождения полуглухой Федул почти совсем лишился слуха. От неожиданного удара он упал на мокрую землю, схватился за ухо и закричал не своим голосом:
— Ты что сказился, Егорка? — А потом заорал еще громче: — Люди! Спасайте! Убивают! Егорка Гриханов жизни меня лишает!.. Караул!..
Егор распряг Князя, погладил его по шее, поцеловал в морду и хотел отвести к себе во двор, покормить, напоить, но передумал. Точнее сказать, испугался, что пришьют ему кражу колхозной скотины, привлекут к суду, и потому со слезами на глазах отвел коня в общую конюшню.
Поступок Егора разбирали на собрании колхозников. Ругали всяческими непристойными словами, грозились отправить его туда, где раки зимуют, особенно не стеснялось в своих выражениях районное начальство, которое, как на грех, приехало на это собрание. Но мужики — другое дело! Для них была понятна и близка боль Егора за своего коня. Мужики почесали затылки и сошлись на том, что его можно было простить, если бы он распряг Князя и даже отвел бы его к себе во двор, но так бить Федула по уху — это уже, посчитали они, слишком. А тут в числе приехавших из района оказался Пантелеймон Жигалкин. Он встал из-за стола президиума, сделал рукой «политику» (то есть ладонью пригладил на голове прическу, похожую на те прически, которые имели все партийные и государственные работники, изображенные на портретах и плакатах) и потребовал:
— Нельзя, мужики, возгри до пупа распускать!.. Кого жалеете? А? Того, кто вас же по ушам и бьет!
Собрание притихло. Собравшиеся, пригнув головы, помалкивали. Возражать Жигалкину не смели. Иные сочувственно поглядывали в сторону Егора, тем более что весь свой гнев Пантелеймон теперь обрушил на него. Отлопотав очередную речь о безжалостном капитализме, который гнобит население в своих колониях, о грядущей мировой социалистической революции, Жигалкин потребовал от мужиков пролетарской твердости и наказать Егора сурово и беспощадно за явное антиколхозное поведение.
— Кто тебе дал право поднимать руку на полуглухого пролетария, а? — Жигалкин стучал указательным пальцем по столу. — Как ты наяву… посмел, а?
— Ну, рассуди сам, Пентелька, — пытался оправдываться Егор. — Посуди сам…
— Опять двадцать пять! Какой я тебе, во-первых, Пентелька? — срывался на крик Жигалкин, и на щеках его ходили желваки. — Если бы тогда в Великомихайловке… я бы наяву морду твою подкулаческую одним ударом на сто частей! — взмахнул он рукой.
— Но Федул же дурак, умного коня мучил…
— Во-вторых, — еще больше разъярился Жигалкин, — во-вторых, не смей пролетария называть дураком! Заруби себе на своем возгривом носу: пролетарий дураком быть не может! Дураком бывает только буржуй, а такие, вроде меня, бывшего батрака, который гнул спину на кулаков, — нет!
— Ну, лентяй, коли по-другому, — стоял на своем Егор. — Он и родился-то после своей лени, она и стала ему бабкой-повитухой, — повторил он ходящий в Нагорном анекдот про Федула Крякова.
— В-третьих, ты что тут несешь про какую-то бабку-повитуху, а?
— А коли и ты не понимаешь, то и ты… это самое… дурак…
— Что?! Меня, буденовца?! — заскрипел зубами Жигалкин. — Слыхали все? Как он оскорбляет меня!.. А я ранен был…
Но еще большую ошибку допустил Егор, когда припомнил Пантелеймону случай из его бродячей жизни. Однажды глубокой осенью Егор увидел в вечерних сумерках под своим плетнем лежавшего человека. Осторожно приблизившись, он узнал в валявшемся на грязной траве в стельку пьяного и дрожащего, аки пес от холода, Пентельку. Неизвестно, что стало бы с этим бродягой, не выйди Егор из дома.
— Я тады тебя поднял с грязи, в хату втащил, обогрел, а коли ты протрезвел, накормил тебя, можно сказать, от смерти спас…
— Что?! Куском хлеба попрекаешь? Эх, ты, несознательный элемент! — Жигалкин сильно покраснел: часть стыда, которая еще таилась где-то внутри его, иногда выходила из своего убежища и выплескивала краску на его щеки — он не любил вспоминать о своем прошлом. — Это было наяву до революции! Мне проклятый царизм житья не давал, кулаки-мироеды по миру пустили, вот я конкретно и выпил тогда с горя… Сволочи! — Он погрозил кулаком кому-то в окно и, зло глядя на Гриханова, добавил: — Попрекать куском хлеба — это не по-пролетарски… Я отплатил тебе своей раной в бою… За твою новую жизнь дрался с беляками, не щадя своего здоровья… Нет, ты наяву для колхоза еще не созрел, таким у нас не место…
— А коли так, то и… — Егор вспылил и резко махнул рукой. — Только отдайте моего Князя. — Он погрозил сидевшему недалеко Федулу: — А ты побереги свою другую уху, я ее тебе за Князя отрежу!..
— Вы слышите, вы видите! — громко апеллировал к собравшимся Жигалкин. — Это говорит его нутро, насквозь кулацкое… Такому человеку наяву не место в вашем коллективе, это раз. — Он стал загибать пальцы. — Егор Гриханов самоуправно захватил колхозную лошадь, это два, и ударил честного советского колхозника… — Пантелеймон от возбуждения забыл имя обиженного и посмотрел в свою бумагу. — Да, вот, колхозника Федота Устиновича Крякова по и без того больному уху, а это уже, товарищи, три… К тому же удар человека наяву квалифицируется законом как преступление против… против… В общем, это уже четыре!.. По этой самой буржуйской причине из колхоза его — вон!
И решение было принято: Егора Ивановича Гриханова из списка колхозников вычеркнуть, коня ему не возвращать (это как бы конфискованное имущество), но в суд за избиение не подавать, если с этим согласен потерпевший, то есть Федул, которому также поставили на вид, чтобы он больше не обращался так жестоко с колхозными лошадьми и другими животными. В целом отнеслись к нему снисходительно: что, мол, с такого возьмешь. Как весьма авторитетно утверждал местный потомственный коновал Вавила Сечкарев, человек очень умный, образованный по части ветеринарии, не
