Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич
– Ну, что в этой? – перебил Вальковский. – Стряпчего роль: «Здравствуй, кум ты мой любезный, здравствуй, кумушка моя!» Ведь и вся тут…
– А «Лев Гурыч Синичкин»2?
– Ну, да. Как раз по тебе роль!
– Лев Гурыч! – повторил, словно осененный свыше, «фанатик». – Да, братцы, это роль хорошая… совсем она у меня из головы вон! Давно следовало бы мне попробоваться в ней! Это точно, хорошая роль, братики!..
И расцветший душою Вальковский заходил по крыльцу, соображая, что он сделает из роли Синичкина…
– Ну, а теперь, Сережа, – сказал Ашанин, глянув приятелю прямо в лицо, – что ты мне про княжну скажешь?
Гундурову стало вдруг ужасно досадно на него за этот вопрос.
– Ничего не скажу! – отрезал он, отворачиваясь. Брови Ашанина тревожно сжались; он хотел что-то сказать – и не успел: сама княжна с Надеждой Федоровной и бойкой барышней выходили на крыльцо в шляпках и мантильях, готовые к отъезду.
– Вы с нами или домой? – спросила Лина, идя к Гундурову и застегивая на пути перчатку на своей длинной руке.
– Мне надо ехать, княжна! – через силу отвечал он.
– Да, вам надо… Поезжайте! – сказала она, не отрывая глаз от своей перчатки. – А когда назад? – спросила она, помолчав.
– Скоро, очень скоро! – вырвалось у Гундурова.
От нее ускользнуло или не хотела она понять, что именно сказывалось за этими вылившимися у него словами; – безмятежно по-прежнему подняла она на молодого человека свои длинные синие глаза и так же безмятежно улыбнулась.
«Les voitures», как торжественно выражалась княгиня Аглая Константиновна, то есть большая, открытая, четвероместная коляска четверкой с форейтором, и долгуша, обитая сероватым солдатским сукном с шерстяными басонами3, в которой могло усесться человек до двадцати, линейка, запряженная парою рослых лошадей, – подъехали к крыльцу. За ними вели кровную английскую кобылу рыжей масти под верх князю. Коляска Гундурова со всем его багажом и слугою на козлах следовала позади.
– Me voilà4! – послышался голос самой хозяйки тяжеловато – она, как говорил про нее Ашанин, была несколько «телом обильна» – спускавшейся с лестницы. Разубрана она была, точно сейчас с модной картинки соскочила…
Щегольски одетый грумом мальчик лет двенадцати бежал перед нею с перекинутым на одной руке плэдом и богато переплетенным в бархат, с золотым на нем кованым вензелем ее под княжеской короной молитвенником в другой.
Она подошла к коляске. Стоявший у дверец видный, высокий лакей в новешенькой ливрее одних цветов с грумом и monsieur Vittorio во фраке и белом галстуке, с обнаженною головою, почтительно с обеих сторон, подсадили ее сиятельство под локти. Грум поспешно разостлал на ее колени толстую ткань пестрого плэда и вскочил с молитвенником к кучеру на козлы; дюжий лакей сановито полез на заднее сиденье…
– Вы за нами? – с любезною улыбкою обратилась княгиня из коляски к вышедшему на крыльцо с Шигаревым и князьком Зяблину, пока подле нее усаживалась Надежда Федоровна и занимали напереди места княжна и девица Акулина.
Зяблин нежно покосился на нее, уныло кивнул головою и испустил глубокий вздох.
– Et vous, Larion5? – И Аглая Константиновна заискивающим взглядом глянула на деверя, садившегося в это время на лошадь.
– Поручаю себя вашим молитвам! – сухо ответил он, осаживаясь на стременах.
Коляска тронулась. Княжна медленным движением головы поклонилась Гундурову.
Мужская компания с князьком и его студентом отправились на долгушу.
– До свиданья, Сережа, приезжай скорее! – кричали ему друзья.
Он глядел на удалявшуюся коляску… Он ждал еще раз взгляда, «прощального» взгляда княжны, – точно они навеки расставались…
Но коляска заворачивала под льва, и, кроме головы лакея в шляпе с ливрейною кокардой, никого уже в ней не было ему видно… Он отправился к своему экипажу.
Князь Ларион поглядел ему вслед. Какая-то невеселая улыбка заиграла в углах его тонких, поблеклых губ. Словно что-то давно, давно погибшее, милое и печальное промелькнуло пред ним… Он дал повод и, проезжая мимо молодого человека, ласково кивнул ему головою.
Гундуров поспешил снять шляпу…
Миновав пышно зеленевшие на трехверстном пространстве поля Сицкого, экипаж его въехал в граничивший с ними большой казенный лес, доходивший почти до самого его Сашина и о котором он с детства хранил какое-то жуткое и сладкое воспоминание… Лес весь звенел теперь весенним гамом и птичьим свистом… Дорога пошла плохая, и коляска пробиралась по ней шажком, хрустя по валежнику, накиданному на топких местах. Лошади весело фыркали и потряхивали гривами, потягивая широко раздутыми ноздрями влажный лесной воздух. Большие мухи, сверкая на солнце изумрудными спинками, прилежно перебирали ножками на листьях еще низкого лопушника. Меж корявых сосновых корней роились в забиравшейся мураве белые, как снег, колокольчики ландышей… Гундуров велел остановиться, выскочил, нарвал их целый пучок и жадно погрузил в них лицо. Их раздражающе-свежий запах кинулся ему как вино в голову… Он откинулся затылком в спинку коляски и стал глядеть вверх. Там, над ним, узкою полоской синело небо, бежали жемчужные тучки, и по верхушкам берез, золотимые полднем, дрожали нежные молодые листы… Ему вдруг вспомнилась ария, слышанная им зимою в Петербурге, – ее вставлял Марио в какую-то оперу… И Гундуров, как накануне Ашанин, нежданно запел во весь голос:
Io ti vidie t’adorai6!..
Старый Федосей, не привыкший к таким пассажам со стороны барина, недоумело поглядел на него с козел… А-i-i… – ответило где-то вдали, в самой глубине леса. Испуганный тетерев, словно свалясь с ветки, зашуршал в кустах торопливыми крыльями… А запах ландышей все так же невыносимо-сладко бил в голову Гундурову, и лес гудел вокруг него всеми весенними голосами своими…
О, молодость, о, невозвратные мгновения!..
VIII
«Хорошая» действительно была женщина Софья Ивановна Переверзина, тетка Гундурова. И наружность у нее была соответствующая, – почтенная и привлекающая. Воспитанница Смольного монастыря лучших времен Императрицы Марии Федоровны1, она, несмотря на долголетнюю жизнь в деревне, сохранила все привычки, вкусы, весь склад хорошего воспитания. Врожденная в ней живость нрава умерялась постоянною привычкою сдержанности и обдуманности, приобретенною ею в тяжелой жизненной битве. Софья Ивановна смолоду перенесла много горя. Дочь небогатых потомков когда-то боярского рода Осмиградских, вышла она, лет под тридцать, замуж за пожилого, изувеченного генерала, старого друга ее семейства, к которому искренно привязалась она в благодарность за глубокое, богомольное обожание, которое он с самого детства ее питал к
