Глафира и Президент - Анастасия Викторовна Астафьева
Приехали люди после стихии к источнику помолиться и набрать воды, а вместо густого елового леса в овраге лежали одни выворотни да стояли высоченные, двухметровые пни — как спички ломал и рвал ветер старые деревья.
Долго пропиливались мужики к роднику, а добравшись, ахнули: молельный домик, вокруг которого, что называется, Мамай прошёл, стоял целёхонек. Ну, тут уж у самых железных атеистов холодок по спине пробежал.
И сразу вспомнилась старинная легенда о сиротке Манечке, которой явилась на этом самом месте Богородица…
— Что же это за легенда? — спросил Президент, распрямившись от родника, в котором он только что умывал лицо. — Ох, благодать какая…
— Бабушка мне рассказывала, я совсем малая была… — ответила Глафира, перекрестившись.
Она наклонилась к колоде и, зачерпнув ладонью воды, медленно, мелкими глоточками, пила её, нестерпимо ледяную.
— Что же мужики только тропинку пропилили? — посетовал Никитич, потрогав нависший над лестницей пихтовый спил. — Столько ёлок навалило. Прибрали бы хорошенько! И обществу польза, и себе дрова.
— Дрова! — хмыкнула Глафира, оглядев поваленные друг на друга, белевшие разломами и спилами стволы. — За эти дрова потом век не рассчитаешься!
— С чего вдруг? Это же валежник. По закону разрешено.
— Разрешено, — подтвердил Президент. — Но есть нюансы…
— Да ещё какие! — Глафира нахмурилась, пожевала губами. — Иди, подбирай трухлявые сухари, от которых уже отстала кора. А на кой они мне? В них жару нет. Одна сажа да зола. Да и тут хитрость! Пили, но технику никакую использовать не моги. Вот и швыркайте, бабка Глаша с дедом Семёном, ножовкой заржавевшие ёлки да потом на себе таскайте. Хорошая зарядка.
— Какая вы подкованная, однако, Глафира Фёдоровна! — хохотнул спустившийся к роднику Илья. За ним шёл Алёша.
— Будешь тут подкованная… Сынка моего нынче зимой оштрафовали на тридцать с лишним тысяч за самовольную порубку сухарей. Достала бабка из смертного, подала сынку.
Глафира замолчала, обиженно поджав губы.
— Сухари-то на корню были? — хитро подмигнул Президент.
Но бабка на него даже не посмотрела, как будто это он лично оштрафовал её Вальку.
— А родник всё же надо расчистить, — обратился глава страны к охранникам и водителю. — Это общественное место. Завалы разобрать, обломанные вершины распилить, ветки сложить аккуратно. Что-то здесь оставить, что-то привезти Глафире Фёдоровне, сами разберётесь.
— А не оштрафуют меня? — недоверчиво покосилась на него бабка.
— Под мою ответственность, — успокоил тот и решил переключить её мысли на другое — Так что же всё-таки произошло с сироткой Манечкой?
Глафира ответила не сразу, задумалась, припоминая. Присела на лавку. Президент опустился рядом.
Никитич с ребятами поднялись наверх — пошли осматривать фронт работ на завтра. Было тихо. Только журчал родник, да попискивали пичужки, перелетая с ветки на ветку. Солнце, давно перевалившее за полдень, проливало свет на самое дно оврага. Было оно нежное, весеннее, не жгучее. Раньше тут всегда было темно, сыро, жутковато — ели, подпиравшие вершинами небо, закрывали свет. А теперь здесь, у источника, будто и дышалось легче. Нет худа без добра.
Глафира подставила своё морщинистое лицо солнечным лучам, прикрыла глаза, прислушалась к ручью и заговорила тихо:
— Давно это было. Адамовы годы… Жила в деревне Завражье сиротка Манечка. Ну, не всегда она сироткой была. Папа-мама её родили, но так случилось, что сгинули они. Зимой в лесу заплутали да волку на зуб попали. И осталась Манечка шести лет одна. Ну, взяла её на воспитание бездетная тётка. Взять-то взяла, а полюбить не полюбила. Работала Манечка день и ночь, а всё неладно. И била её тётка, и голодом морила. Мужик тёткин не встревал: мол, сама взяла — сама и воспитывай… — Глафира кашлянула, отмахнулась от приставшей мушки. — Так прожила Манечка год. И уж сколько за этот год она слёз выплакала, сколько тумаков получила, сколько бранных слов проглотила. Как ни старайся — не угодить тётке. И тут, случись, а так часто бывает, когда приёмыша возьмут, будто мзду заплатят, — у тётки своё дитё в животе завелось.
Улыбка скользнула по губам Президента. Рассказчица заметила это.
— Нет, правда! Я сама такие случаи знаю. Живут-живут, делают-делают — не получается. Отчаются, возьмут из детдома, а тут и родной ребёнок приспеет.
— Я ничего, ничего… Это я говору вашему улыбнулся. Песня просто! Продолжайте. Очень интересно.
— А всё как бабушка мне в детстве говорила, и словечки все её. Столько лет прошло, а помнится вот!.. Значит, как своё дитё в животе завелось, так стала тётка Манечку со свету сживать. И решила сиротка уйти. Думает, лучше замёрзнуть в лесу, как её мама с папой, чем такую горькую долю долить. А зима была, мороз, вьюга. Одела Манечка худое пальтишко своё, лапоточки дырявые, — голос Глафиры задрожал от жалости, — а рукавичек да шапочки у неё вовсе не было, — она смахнула слезу, — сухарик в ладошку зажала и пошла куда глаза глядят. Нет… не могу…
Рассказчица заплакала по-настоящему.
— Да что ж такое! — приобнял её за плечи Президент.
— Всегда плачу в этом месте… Бабушка рассказывала — плакала, и я всегда плачу. Жалко сиротку.
— А что же дальше было? Как она Богородицу встретила? Хочется узнать...
Глава страны поднялся с лавки, зачерпнул кружкой воды из родника, протянул Глафире:
— Попейте. Успокойтесь. Всё же хорошо закончилось?
Он сел обратно.
Рассказчица глотнула пару раз, смочила ладонь, провела по глазам и продолжила:
— Долго ли, коротко ли брела Манечка, а дороги не видать, всё замело. Оступилась, горемычная, скатилась в овражек, ножку зашибла. Слышит, ручеёк где-то журчит. А это вот это самое место и было. Так вот, ручеёк журчит. Думает, поем сухарика, водицей запью, может, согреюсь немного. Ветра в овраге нет, вьюга не метёт. Погрызла девонька сухарика, склонилась к роднику водицы зачерпнуть, и тут вспыхнул над ней невиданный свет! — в этом месте голос Глафира от волнения задрожал, и она перешла на таинственный шёпот. — И увидела она в отражении рядом со своим личиком лик Богородицы. Перекрестилась Манечка… — тут рассказчица и сама кинула на лоб и на грудь быстрое крестное знамение. — Говорит: «Матушка-заступница, за что мне доля такая злая досталась? Не лучше ли мне к матушке моей, к батюшке моему отправиться? Ведь в Раю они, под Божьим крылом…» Улыбнулась Богородица, накинула сиротку своим кружевным платом, и так тепло сделалось Манечке, так хорошо, не страшно совсем. «Жива твоя матушка, и батюшка жив, — сказала Богородица. — У Бога все живы…» Заснула Манечка сладко-сладко, и встретили её родители на пороге
