АУА - Юрий Иосифович Коваль

Поднявшись на ноги, я всё пытался вздохнуть — и не мог. Только хрип да харканье врывались в мои лёгкие. Ужас охватил меня, так и сяк старался я вздохнуть и не мог. Я понял, что, если воздуху не пробиться, я сейчас умру. Прошли уже минуты. Я засасывал и засасывал воздух, надавливал на грудь руками, и тоненькая наконец пробилась его струя. Дикими усильями расширял я её. Этот второй случай с намёком на смерть подействовал на воображенье. Ждали третьего случая. Но летом его не произошло.

* * *

А в деревне Федотове у лесника Миши Хотеева веселились мы, и Миша пел многие частушки, а после спел печальную песню о том, как жена охотника изменила мужу с рыбаком. Я запомнил такие строки:

Жена его упала

Поверху рыбака

И тихо прошептала:

— Как рана глубока!..

И все охотники на нашей вечеринке переживали возможную ненадёжность своей судьбы. А я про себя не знал, кто я — рыбак или охотник?

* * *

Нет на свете ничего серей и сырей, чем город Кондопога. Уж так тускло, так неуютно здесь осенью, такая слякоть и муть, такие скучные дома на окраинах…

В Кондопоге живёт пёс, которого зовут Шурик. Мы приехали в гости к хозяину Шурика, и, увидевши нас, Шурик разъярился. А с нами был Пыж — самый интеллигентный пёс в мире. Шурик рычал, ревел и всячески накидывался на Пыжа, на что наш старый друг Пыж не обращал буквально никакого внимания. Шурика загнали в конуру. Послушавшись хозяина, он как бы уже не замечал Пыжа, и только глаз его выражал всё, что было у Шурика на душе. Глаз этот не смотрел ни в небо, ни на Пыжа, ни на нас. Он смотрел туда, где соблюдалось его, Шуриково, достоинство.

Прежде Шурика звали Шарик.

Я уж тут думаю, что более красивой церкви, чем церковь в Кондопоге, я и не видал никогда. Кижские — Преображенская и Покрова — всегда мне нравились, но эта — выше их — она проще и гениальней. Но всё это, конечно, — общие слова, и как она стоит над Онегой, и как безмерны серо-зелёные брёвна, составляющие её стены… Невысоким заповедным заборчиком отгорожена церковь в Кондопоге от современного мира.

Зайдёшь за заборчик, и — тишина, неживой покой, и даже звуков не слышно. Огороженный заборчиком мёртвый остров на берегу Онеги. Побродишь по мёртвому острову, вернёшься, просветлённый, через калитку в живой мир: тут магазин, тут бабки купили по 2 десятка яиц, трактор гремит, грязь… и, о Боже, ещё более мёртвый и страшный материк окружает мёртвый остров.

Был розовый серебряный туманный зимний день.

Мы уехали с Кириллом в Ялту, сразу пали на свои купейные полки, и только — «Чай пить, ребятки» — разбудила нас толстющая проводница тётя Люда. Кирилл проснулся, заулыбался, а мама моя, провожая нас, Кириллу улыбаться не велела. Улыбаясь, теряет он мудрость и значительность.

После бани мы пили с дядюшкой Кириллом, пили Красное Игристое. Игривая и беззубая любительница портвейна приняла Кирилла за попа.

— Длинноволос дядюшка и благообразен не в меру.

В Ялте в первый же день мне встретился старый поэт А. Г. Степанов. Длинноногий и подслеповатый, в сильных увеличительных очках, в брюках-сверхдудочках, задранных от краткости их чуть не под колено, он производит комическое и жалкое впечатление. Видно, что он беден, неухожен, стар и никому не нужен.

— Я старый москвич, — сказал он мне. — Но я москвич армянского происхождения… Никто не верит, что армянин может быть настоящим русским поэтом… Боже, как я мучаюсь!

— Я — верю, — с некоторой самонадеянностью попытался я поддержать старика.

— Он верит! — театрально воскликнул поэт, обратясь к небесам. — Ну ещё бы! Меня Пастернак обнимал и целовал!

Эстонский писатель Юри Туулик — один из самых симпатичных на свете людей.

Он охотно позировал мне и всякий раз, увидев готовый рисунок, с восторгом говорил:

— Юрий Карлыч тут как тут!..

Этими чудесными словами он подтверждал сходство изображения с оригиналом.

Вдруг в ялтинском бане в голом некоем человеке я признал жителя нашего Дома творчества. Это была такая редкость, чтоб писатель любил париться, что я подошёл, поздоровался и познакомился. Голый человек оказался драматургом Мишей Варфоломеевым. Парень чёткий, простой, приветливый и злобноватый. Миша отпарил меня и дядюшку Кирилла. Мои благородно оберегаемые веники он превратил в тряпки.

В нашей жизни и тёмной и странной

Всё ж имеется светлая грань —

Это с веником в день постоянный

Посещенье общественных бань.

Что вода для простого народа?

Это просто простая вода.

Братства банного дух и свобода

Нас всегда привлекали сюда.

В Тетеринские,

Воронцовские,

Донские,

Ямские,

Машковские,

Измайловские,

Селезнёвские,

Центральные

И Сандуны.

А Семёновские ликвидировали,

А Мироновские модернизировали,

Краснопресненские передислоцировали,

Доброслободские закрыли на ремонт.

Было много тяжёлого, было,

Но и было всегда у меня:

Пиво, вобла, мочало и мыло,

Дуб, берёза, массаж, простыня.

Тело — голое! Сердце — открытое!

Грудь — горячая! Хочется жить!

В наших банях Россия немытая

Омовенье спешит совершить!

Они пели и плакали, вспоминая далёкую Россию.

— Мы-то отмылись, — всхлипывали некоторые, — а Россия…

(Из романа Ю. Коваля «Суер-Выер».)

Миша Варфоломеев рассказал про единственную его встречу с К. Симоновым. Он, т. е. Миша, пришёл в театр на репетицию пьесы «Парень из нашего города» (название я мог и перепутать). Был прогон, т. е. давали всю пьесу с некоторыми режиссёрскими остановками. Впереди Миши сидел некоторый человек, которого малотогдаещёопытный Варфоломеев принял за помрежа. Это и был К. Симонов. В каком-то месте или в финале Симонов обернулся и спросил:

— Ну как вам?

— По-моему, говно, — ответил Миша.

К. С. как бы растерялся и пригласил молодого человека сесть рядом.

— А почему вам не нравится?

— Да кто сейчас поверит в эту напыщенную ерунду? Это всё —