Том 2. Эфирный тракт - Андрей Платонович Платонов
Душин заканчивал. Он предложил построить три большие губернские электростанции, жгущие торф, дабы освободить земли, занятые торфом, для хлебных пашень; первая электростанция уже строится в бывшей губернской прогонной тюрьме.
Выслушав, многие не знали, что сказать, а кто знал – тот молчал некоторое время. Несколько рабочих, стесняясь, похлопали Душину в ладоши; им нравилась надежда на прочный и обильный машинный хлеб, им надоел голод с капризным, нервным мужиком.
Чуняев сурово осмотрел собрание.
– Вы что же молчите, как невежды? Или Душин самый умный? А может, он пустяками здесь выражался!..
– Совершенно верно, – сказал с места Преображенский. – Инженер Душин говорил здесь пустяки…
– А ну выйди сюда, – предложил Чуняев, – покрой Душина вслух, чтоб мы не одурели от этой магии…
Электрофизик инженер Преображенский вынул логарифмическую линейку и обратил к собранию свое умное, скучное лицо, казавшееся все еще молодым от точности худых, бледных черт. Наукой, простою как привычка, говоря на память все расчеты, а линейку держа лишь для редкого жеста, Преображенский разрушил всю фантазию Душина.
– Осветить книгу лампочкой можно, – заявлял Преображенский. – Организовать чтение для трудящихся путем проводки электричества вполне мыслимо. Для сего потребуется двести тысяч тонн меди. Организовать же хлеб, как выражается товарищ Чуняев, нельзя, – для устройства электрической пахоты нужны уже миллионы тонн той же меди, не считая стали для тросов и плугов, специальных электропередач и так далее. Конструктивных трудностей я здесь не касаюсь. Хлеб, добытый таким способом, будет настолько дорог, что если бы мы задумали пахать путем упряжки в плуг миллиардов насекомых, хлеб показался бы нам страшно дешевым, по сравнению с электрическим хлебом…
– Эх вы, сукины сыны! – сказал Чуняев обо всех, видя, что электричество погибает. – Душин, это верно, что он говорил?
– Верно в отношении меди, – ответил Душин.
– Неверно, – ответил с места Щеглов.
– Выдь сюда, раз неверно! – обрадовался про себя Чуняев. – Крой теперь старика, чтоб чудо жизни зря не пропало! Утилизируй что-нибудь!
Щеглов также вынул логарифмическую линейку и, придерживая ее подбородком и левой рукой, стал считать металл. У него вышло, что меди нужно по десяти килограммов на десятину и по пяти килограммов на избушку, чтобы по всей губернии организовать хлеб и чтение – пахоту и свет. Получилось всего тридцать тысяч тонн на губернию, а не миллионы тонн.
– Ложь, невежественная чепуха! – крикнул с места Преображенский. – Вы не электрик!
Щеглов ответил:
– Я и не хочу быть электриком, если вошь, на которой вы предлагаете нам пахать, Георгий Михайлович, пашет дешевле электричества. Такое электричество нам не нужно…
– Правильно, товарищ, – угрюмо и чуждо сказал Чуняев.
– Такую электротехнику надо уничтожить, а не учить ей нас. Вы не электрик, Георгий Михайлович…
– Вы мальчишка! – произнес Преображенский и омертвел лицом, сжав свое сердце в терпении ненависти.
– Ничего, я тоже скоро постарею, – сказал Щеглов, краснея от стыда своего возраста. – Товарищ Чуняев, когда у нас опять будут базарные дни?
– А черт их знает: власти у меня не хватает, я бы давно их открыл… А тебе что?
– Мне нужно…
Ночь углубилась в свое время. Четыре семилинейных лампы догорали в партийном клубе, на дворе, прозябая, скулила от голода какая-то мелкая собака – она видела свет в окнах и надеялась на сытость. В остальном городе было мирно, ничего не слышно, народ спал, экономя свои силы во сне; только изредка покрикивал маневровый паровоз на станции. Неподвижные люди, проработавшие целый день на одном пшенном кулеше, слушали Щеглова, не помня своей нужды, с глазами, застланными воображением.
…В губернии стоит зима. В базарные дни сотни деревенских подвод едут порожняком с базаров на свои сельские дворы. На базарах находятся зарядные будки, где заряжаются аккумуляторы электричеством. Потом аккумуляторы крестьянин ставит в сани и едет в свою избушку. В месяц ему нужно всего перевезти пять пудов аккумуляторов, чтобы освещать свое жилище двумя лампами. Значит – чтение можно организовать почти без проводов…
– Хлеб нужней чтения, чего дурака валять! – сказал кто-то из собрания с раздраженным могуществом в голосе.
– Георгий Михайлович! – обратился Щеглов, осмелевший от ничтожности и ошибочности общей жизни. – Проверьте меня, в чем здесь неверно! – и стал чертить мелом на доске фигуры и символы энергии. – Мы с вами сдавали зачеты в Институте, теперь сдадим перед голодающим рабочим классом…
– С вами я никаких зачетов сдавать не намерен! – ответил Преображенский.
– Как так не намерен?! – воскликнул Чуняев. – Выдь сюда, тебе говорят! Туг не Щеглов-мальчишка стоит, а взрослый рабочий класс!
Преображенский вышел к доске. Душин спросил его:
– Если мы по тонкому медному волоску направим очень слабый ток, но очень высокой частоты и резкого содрогания – вот в радио бывает такой ток, – то что будет с воздухом вокруг нашего медного волоска?..
– Воздух из диэлектрика станет довольно хорошим проводником! – сразу и равнодушно ответил Преображенский. – Воздушный слой вокруг медного волоска будет обладать способностью проводить энергию наравне примерно с углем… Что из этого?
– Из этого? – переспросил Щеглов и покраснел из счастливого сердцебиения: природа отдавалась его непретендующему разумению. – Мы, Георгий Михайлович, сильные токи не собираемся передавать на поля по толстым медным жилам. Мы проведем туда волоски в сотую миллиметра сечением! А сильный ток будем передавать по воздуху около этих волосков!.. Вам нужны миллионы тонн меди, а нам два-три десятка тысяч!
Чуняев оглядел собрание и вытер глаза от прилива настроения.
– Ученый! – сказал он к Преображенскому. – Допустимо ли пахать на волоске, или это – дурачество, по-твоему?!
Преображенский проверял расчет Щеглова на доске; он там замедлился, потом обернул к публике беззащитное, странное лицо, побледневшее настолько, что видны стали тени его костей, и ответил в тишине зоркого немого народа:
– Надо проверить в тяжелой работе. Но это – верно! – и Преображенский упал на пол омертвелым туловищем: сознание сразу устало в нем думать, и сердце сбилось с такта своей гордости.
– Ничего: он очухается! – определил Чуняев, когда люди пришли на помощь Преображенскому.
Здесь в залу пришел с улицы человек и дал Чуняеву бумагу в руки. Чуняев сначала прочел сам, а потом обратился во всеуслышание:
– Погодите там копаться!.. Из Москвы пришло радио по воздуху: там через четыре дня открывается
