Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич
Ольга сидела, охваченная неожиданно этою таинственною, обаяющею силой… Мысль как бы замерла в ней. Она знала, что ей надо было думать о чем-то очень для нее решительном и важном, – и не могла… Нервы ее, крайне возбужденные чрезмерным расходом энергии, только что потраченной ею, как бы распускались теперь в ощущении какого-то странного самоотчуждения. Пред нею бежали картины, воспоминания едва пережитой ею действительности, и это была для нее теперь будто чья-то посторонняя действительность, чей-то давно прочтенный, не интересный для нее роман. Сцена с княгиней, минувшая ночь с изведанными ею впервые безумными ласками, погром надежд, которыми долго жила она, новая, возникающая пред нею будущность – все это сливалось во что-то, чего значение было как бы чуждо и не нужно ей и проносилось мимо нее, как случайная пена струи, уносимой течением… И ново, и жутко, и сладко было для нее это внезапное ощущение безучастия, оцепенения личной жизни, и будто целая вечность, казалось ей, уже успела пройти между этим и тем чем-то мимо бегущим и «ненужным»…
Заскрипевшие по песку шаги пробудили ее наполовину… Она медленно, неохотно повернула голову…
Капитан Ранцов робко приближался к ней, облеченный в светлые летние ткани и голубой галстук, и в фуражке с красным военным околышем над гладко причесанными висками.
Все разом вернулось в голову Ольги… «Вот она опять жизнь»… Она глубоко вздохнула и провела по лицу рукой.
Но помириться с таким пробуждением она в первую минуту была не в силах. Не благосклонен был взгляд, которым взглянула она на своего пламенного обожателя.
– Вы опять в этой фуражке! – встретила она его этими словами. – Сколько раз говорила я вам, что одно из двух, или военное, или штатское, а что при партикулярном платье носить эту штуку на голове – в высшей степени mauvais genre!
– И не ношу никогда-с, окромя в вояж если ехать куда-нибудь, – конфузливо и печально ответил на это он, стоя пред нею с опущенными глазами.
– А вы хотите ехать?.. Да, я слышала… И это из-за меня? – насмешливым голосом спросила она, помолчав.
Он помолчал тоже и проговорил затем как бы со внезапною решимостью:
– Так что ж, Ольга Елпидифоровна, уж лучше совсем не видеть, чем такие муки терпеть!
Она засмеялась:
– Это потому, что я сказала вам, что не каждый день праздник?
– Это-с… и прочее, одно к одному… Потому с вами, Ольга Елпидифоровна, не знаешь никак, когда милость, когда гнев, и угодить вам чем можно… То есть просто подойти как к вам не знаешь, ей Богу!.. А уж что бы дал, кажется, – дрогнувшим голосом промолвил капитан, – чтоб успокоить вас, чтобы не гневались вы и не резали понапрасну! Каждое слово ваше для меня бесценно, малейший то есть каприз ваш был бы счастлив исполнить, лишь бы настоящее с вашей стороны поощрение…
Ольга взглянула на него опять и как будто в первый раз увидела глаза его, темные, глубокие, с мужественным очерком бровей и выражением почти детского простодушия и доброты…
– Вы меня очень любите, Никанор Ильич? – проговорила она с медленною улыбкой.
Он весь вспыхнул:
– Отвечать даже на это бесполезно, – вскрикнул он, – потому сами, кажется, довольно должны это видеть! В воду сейчас по первому вашему знаку кинусь и за счастье почту!
– Это так и следует, когда любишь, – одобрила Ольга. – А помните ли, что я сказала вчера вам в мазурке?
– Это, то есть, что я выучился ее в Польше танцевать? – спросил он наивно.
– Нет, а что я испытываю вас, хочу знать наверное, насколько я могу рассчитывать на вашу любовь?
– Как не помнить?
И он вздохнул всею грудью. Она еще раз примолкла на минуту.
– Испытание кончено, – выговорила она затем, – я вам верю. Берите!..
И она протянула ему руку.
Он схватил ее, недоумело, испуганно глянул ей в лицо…
– Берите, – повторила она, слабо усмехаясь, – совсем!..
Он вскрикнул, зашатался, схватился за розовый куст, у которого стоял, наколол себе им пальцы и упал на скамью подле Ольги, зарыдав рыданием безмерного, невыносимого счастия…
– Совсем? Это наверное, не перемените? – мог только произнести он, судорожно прижимая руку ее к своим губам.
Ольга была тронута… И вдруг все лицо ее запылало нежданною краской: ей вспомнились огненные глаза Ашанина, его жгучие поцелуи…
– А вы держите крепко!.. надо мною воля нужна! – почти бессознательно вырвалось у нее…
Но она тотчас же вернулась к иному:
– Слушайте, Никанор Ильич, – поспешно заговорила она, – я не люблю ничего откладывать: свадьбу… Ах, я и забыла, в этом месяце уж нельзя – Петровский пост…
– Двадцать девятого числа кончается… Через три недели ровно можно… – Он глядел на нее между тем и говорил себе мысленно: «Господи, дай только, чтоб это не был сон»…
– Я согласна, – сказала Ольга, – и на свадьбе никого, никакого парада, и прямо из церкви к вам в Рай-Никольское. У вас ведь там хорошо, вы говорили?
– Хоть сейчас вам въехать! Потому я, как по вашему обещанию, все ожидал, что вы приедете ко мне с Елпидифор Павлычем на денек, на два, так у меня все заново отделано; кабинет для вас даже особый и фортепиян новый, прямо из Петербурга, даже никто еще пальцем не притрогивался…
– И сад, не правда ли, большой, тенистый? – спросила она со внезапным возвратом задумчивости.
– На десяти десятинах, стареющий, дубы в два обхвата человеческие; еще с прошлого года выпланировал я его вновь и в порядок привел, потому у покойного владельца в полном запущении оставлен был…
– И я буду уходить туда, когда мне вздумается, и мне никто мешать не будет, – промолвила как бы про себя Ольга, – я вот тут сидела сейчас совсем одна… и так хорошо было, точно уносило куда-то… Со мною это бывало иной раз, когда я пою… точно собою перестаешь быть… Только это опять еще другое чувство…
Капитан глядел на нее, бесконечно любуясь ею и откликаясь всею душой на произнесенные ею слова. Он не подозревал в них тайного смысла; он с радостным биением сердца говорил себе, что она, она будет ходить по этому его старому саду в Никольском, куда, бывало, уязвленный или осмеянный ею, уезжал он от нее и тоже «переставал быть собою», лежа в траве по
