Шарики патинко - Элиза Шуа Дюсапен

Бабушка ставит торт на пол.

— Ты ничего не знаешь, ничего не видишь. Ты хотя бы знаешь, чем она занималась в эти дни?

Она указывает на меня, но обращается к деду. Я вижу, как он едва заметно сутулится.

— Она говорит, что приехала к нам, но ее никогда нет дома.

— Это неправда, — защищаюсь я, — я встречалась с этой девочкой всего четыре раза.

Хотя это и странно, но у меня такое чувство, будто я знаю Миэко лучше и дольше.

— К тому же она хочет с тобой познакомиться. Я приведу ее.

— Почему ты до сих пор этого не сделала? — внезапно совершенно спокойно спрашивает бабушка.

Я оторопело смотрю на нее. Она же отказалась, на платформе Син-Окубо, когда я попросила ее встретиться с Миэко. Совершенно четко это сформулировала. Тогда я убедила себя в этом. Однако теперь уже не так уверена. И не хочу этого знать. Я понимаю, что прежде всего именно я противлюсь этой встрече. Я бы не вынесла, что они обе говорят по-японски, что бабушка стала бы рассказывать Миэко, как прежде Матьё, свою историю и их взаимопонимание снова отодвинуло бы меня на второй план.

— Если ты хочешь, — произношу я бесцветным голосом, — я могу быть женщиной-сэндвичем.

Бабушка принимается есть украшение торта. Число тридцать исчезает, и поверхность торта напоминает поле бурого снега. Ее руки дрожат. Дедушка кивком дает мне понять, что я могу идти, он позаботится о ней.

Я спускаюсь к выходу. Хочется плакать. На улице сильный ветер. В оранжевом небе вспыхивают зигзаги молний. Гроза без дождя. У меня нет никакого желания праздновать этот день рождения, и еще меньше хочется выходить из дома. Я потею. Меня клонит в сон.

— Тебе хотя бы приготовили там лапшу? — сдавленно кричит сверху бабушка.

Закрывая дверь, я слышу, как она говорит дедушке, что это он виноват, во всем виноват он: притащил ее в Японию, позволил моей маме уехать, а теперь прогоняет меня.

Я ретируюсь почти бегом.

Анриетта и Миэко нарядно одеты: девочка в платье лососевого цвета, ее мать в серо-коричневой шелковой блузе. Едва я переступаю порог дома, как Миэко сообщает, что у нее есть для меня подарок, и спускается за ним в свою комнату. Анриетта наливает мне бокал сливовой настойки и принимается резать салат. В отличие от Миэко, она не загорала, но ее кожа еще больше высохла. Когда она наклоняется, через блузку проступают позвонки. Пользуясь тем, что мы остались одни, я благодарю ее за приглашение.

— Это Миэко предложила, — отвечает Анриетта.

— Я так и думала.

Она слегка поднимает брови. У меня нет сил сглаживать свою бестактность. К счастью, возвращается Миэко. Она вручает мне продолговатый сверток, завязанный с двух сторон, как конфета, и просит открыть его немедленно. Я не возражаю.

Две куклы, сделанные из кусочков бамбука и мячиков для гольфа, прикрепленных к телу скотчем и выкрашенных в зеленый цвет. К голове приклеены сухие водоросли, еще ощутимо пахнущие морем.

— Это мы в зеленом цвете, — объясняет девочка и ждет моей реакции.

— Что я говорила по поводу водорослей? — ворчит Анриетта.

— Но это чтобы они дышали… Хлорофиллом…

— Мне очень нравится, — бормочу я.

Анриетта поворачивается ко мне:

— Это куклы кокэси. Когда-то их изготавливали в память о детях, которые умирали во младенчестве от голода. Миэко это известно. Я расстроена.

Она раскладывает на столе приборы, а я тем временем с преувеличенной осторожностью упаковываю кукол под взглядом неподвижной Миэко с опущенной головой.

Анриетта уложила кругом шесть крабов на блюде диаметром почти со стол, а посередине поставила блюдечко с белым соусом. С помощью молоточка она разбивает панцири и дает нам клешни, не удаляя последних обломков хитина. Я интересуюсь, как прошла их поездка. Мать и дочь по очереди нехотя рассказывают мне. Тогда я делюсь с ними своими впечатлениями за это время. Прогулки за кладбищем в Ниппори, отдыхающие там кошки, вкус рисового напитка, приготовленного индийской парой на торговой улице с традиционными товарами. Потом я замолкаю.

— А это что такое? — кривится Миэко, вынимая из краба прозрачное волокно.

— Судя по всему, линька, — отвечаю я. Поскольку здесь присутствует ее мать, я четко артикулирую — Линь-ка.

— Линька, — повторяет Миэко, заворачивая панцирь в салфетку. — Я его сохраню.

— Не надо, он испортится.

Я беру панцирь из ее рук и под удивленным взглядом Анриетты кладу на свою тарелку. Я жалею, что так отчетливо подчеркнула это слово, для Миэко не представило бы сложности его запомнить.

Я снова принимаюсь за еду. Больше мы не разговариваем. За окном ревет ветер. Мои движения скованны. Анриетта протягивает мне очередную клешню. Я отказываюсь.

— Вам не нравится?

— Нравится, но мне уже достаточно.

Миэко отодвигает свою тарелку.

— Мне тоже.

Анриетта по очереди смотрит на нас:

— Никто здесь не любит крабов. Включая меня. — Она бросает клешню на блюдо, не обращая внимания на брызги. — Идите, — она вскидывает подбородок, — поиграйте.

Мы спускаемся в бассейн. Я вынимаю из сумки шампунь и ставлю его на стол. Миэко, как всегда, растягивается на кровати животом вниз, уткнувшись лицом в подушку.

— Ты не виновата, — говорит она приглушенным голосом.

— В чем?

— Что мама грустит. Просто папа любил крабов.

Она признается, что хотела бы услышать, как играет мой отец. Я не принесла свой компьютер. Да и все равно, думаю я, у меня есть только запись «С днем рожденья тебя», которую прислала мне мама.

— Но это же твой отец! — с упреком произносит девочка, повернувшись.

— В следующий раз принесу.

— Ты всегда так говоришь и никогда не исполняешь обещаний. Совсем как с твоей бабушкой. И с патинко.

Я напоминаю ей, что мы ездили в Диснейленд и в деревню Хайди. Моя бабушка старая, в восемь раз старше Миэко. И сильно устает. Может она это понять? И потом, что за странная тяга к патинко? Это всего лишь обыкновенная машина, груда пластика и железа!

Девочка молчит. Наконец она объясняет, что сыплющиеся из автомата шарики напоминают ей икринки рыбы, бесхвостых головастиков. Она опускает голову. Ей хотелось бы к ним прикоснуться. Я подавляю нервный смешок. Миэко прижимается лбом к стенке бассейна и закрывает глаза. Каникулы почти закончились. Возвращаться в школу неохота.

Я сажусь рядом и успокаиваю как могу: ей не о чем беспокоиться, она способная. Я целую ее в лоб. Она выворачивается, и я сконфуженно выпрямляюсь. Мне прекрасно известно, что в Японии не обнимаются. Я поддалась порыву. Говорю ей, что мне нужно идти, но я еще вернусь.

— Думаешь,