Стажер - Лазарь Викторович Карелин
Саша стоял, смотрел, вбирая в себя озноб улицы, ее тревогу. А рядом, совсем рядом, устойчивая виднелась твердь земная. Площадь привокзальная открывалась глазам, по мосту тихонечко простукал пригородный поезд, и шпиль высотной гостиницы уверенно тянулся в небо. И там, в этом небе, парили голуби. А небо Домниковки они уже покинули.
8
Вот она — его мечта, сверкающая и словно с крылышками. И цвет у этой мечты тот самый, какой был загадан. Не назван, а загадан. Да разве найдешь название примечтавшемуся цвету? Он и такой и не такой, он и ярок и расплывчив, смел, но не ясен. Во сне только и увидишь такую машину, но чтобы наяву… А тут Саша увидел свои «Жигули» наяву. Да, его «Жигули», его собственные! Красная, но не просто красная, а как закатное солнце, машина стояла у обочины шоссе, сверкая и слепя новизной, и ждала его. Как дядя угадал цвет? Как мог угадать он, что Саше нужно было сразу же оказаться на шоссе, на просторе? Как он и этот час на склоне дня угадал, самый тихий и самый глубокий? Волшебником, что ли, был его дядя?
Встреча высоких договаривающихся сторон состоялась на Минском шоссе у бензоколонки. Приехали туда на такси, чтобы вдвоем потом доставить «Жигули» домой. Ладно, пусть Саша сидит за баранкой, но он, Александр Александрович, должен рядом находиться, ибо Москва — это тебе не привольная степь, тут на первый раз страховочка не помешает. Так и условились, хотя Саша мечтал один покатить. Но он уступил, не стал спорить, понимая, что дядя прав.
Еще издали, едва только свернули к колонке, увидел Саша свою машину. Она сверкнула и ослепила. Она стояла в стороне от бензинового водопоя, как молодой конь, который отбивается от табуна, потому что в табуне ему нет равных и тесно и скучно ему там.
Едва остановилось такси, Саша кинулся к своей машине. Надо бы сдержаться, не выказывать такой уж телячий-то восторг, да где там. Пусть другие сдерживаются, кто умеет скрывать свое счастье. Он не умел.
Возле «Жигулей» прохаживался поджарый дядя с замшевым лоскутом в руке. Ему, вишь, казалось, что машина недостаточно еще блестит, и он нет-нет да и притрагивался к ее бокам своей грязной замшей.
Саша подскочил к поджарому и вместо «здравствуйте» выхватил у него из рук замшевый лоскут.
— Я — сам! — Он шагнул к своему красному, к своему прекрасному другу, и первое, что он сделал, — вобрал, втянул в себя молодой и свежий запах машины, еще не трудившейся, не битой, не загнанной, воистину еще подобной молодому, только из табуна коньку.
Пока Александр Александрович и поджарый обменивались рукопожатиями, пока, отойдя в сторонку, обменивались какими-то свертками, как на древнем торжище, из полы в полу передавая один — деньги, а другой — товар, то бишь документы на право владения машиной, Саша все ходил вокруг своего красного «Жигуленыша», своего красного коня, похожего на молодое облачко, щедро окрашенное закатным солнцем. Ходил, и пело в нем все, был он счастлив. Может быть, когда-нибудь, когда попытается он вспомнить свои счастливые в жизни минуты, он и эти минуты вспомнит, — здесь, у бензозаправки, где терпко пахло бензином, где шоссе утекало в лес, где закатное солнце встало над полем, где кружил он вокруг красного, юного автомобильчика, готовый прыгнуть в седло. Никто не знает, что такое счастье и какова ему мера. На ощупь каждый угадывает свое счастье, по крупицам копит его, чтобы когда-нибудь высыпать эти крупицы на ладонь и решить, прикинув, а был ли он счастлив в жизни, богат этими крупицами.
Конечно, не так все складывалось, как мечталось. Думал, что машину они поедут получать в магазине, что войдет он в автомобильный салон и, как в сказке, лишь пальцем укажет, лишь молвит: «заверните» — и ему машину и вручат и «завернут». Нет, не так все вышло. Не так празднично, сказочно. Но все равно, а все равно — он счастлив.
Дядя закончил свой разговор с поджарым, деловая часть между ними была завершена, и они, дружески обнявшись, толкаясь плечами, подошли к Саше, чтобы чуток погреться возле его счастья.
— Совсем угорел парень, — сказал поджарый. — Никого не видит.
— Понять можно, — сказал Александр Александрович.
— Да, нам такие подарочки не делали, — погрустнел вдруг поджарый. — Сами, сами…
— Времена другие. Да это и не подарок. Свои люди, родные. Сочтемся.
Саша только теперь приметил их, оглянувшись.
— Поехали?! — Он распахнул дверцу. — Мне куда — за руль или рядышком?
— За руль садись, — сказал Александр Александрович. — Ну а я рядышком. Пустишь? Подкинешь до дому?
— Поехали! — Саша кинул себя в машину, но, кинувшись, гибко крутанул тело, чтобы не дай бог что-нибудь не повредить, не царапнуть. Грязный замшевый лоскут он далеко отбросил в сторону.
— Поехали. — Александр Александрович еще раз пожал руку поджарому. — Звони, если что…
— Будь. Если что, позвоню. — Поджарый помог Александру Александровичу сесть в машину. — Сразу-то не гони, — сказал он Саше, сунув голову в машину. — Учти, машинки эти с места рвут, азартные, норовистые. И сам ведь такой. Учти. — Он распрямился, махнул рукой, как бы давая отмашку на старте. — Давай, владелец! — И пошел к такси, на котором приехали Трофимовы. — Шеф, подбрось до города, с тобой спокойнее.
— Что, машинку продали? — спросил таксист.
— Да где там продал! Пригнал. — Поджарый уселся, вздохнул печально: — Где нам, работягам, такими машинками торговать. — Он для убедительности показал шоферу свои руки. Верно, руки у него знали работу. Да и сам он был не пижон какой-нибудь, был на нем старенький плащ, захватанная наползла на лоб кепочка. Но шофер ему не поверил. Ни рукам его, ни плащу, ни кепочке. Бывалый народ эти таксисты.
— Ну-ну, торгуйте, — сказал он, замыкаясь, отгораживаясь от пассажира незримой стеночкой.
Саша повел машину не к городу, а от города.
— Вон до того леса, — сказал он Александру Александровичу. — А потом назад повернем.
— Давай, давай.
Саша повел машину осторожно. Нет, он не погнал ее, ему сейчас не быстрая езда была нужна, а нужно было понять своего конька, приноровиться к нему. Сперва он к коню, а уж потом конь к нему. И Саша тихонечко ехал, а глянул и ахнул: стрелка спидометра подрагивала на восьмидесяти.
— Вот это
