В деревне - Иван Потрч

Я пошел к Топлекам, помнится, чтобы условиться, как будем пахать; у них было тихо и мертво, точно воскресный послеполуденный зной накрыл дом, придавив окружающие деревья и лишив их жизни. Одни куры купались в пыли, разевая клювы, да у хлева, судорожно раскрыв пасть, лежал пес, помесь овчарки с лисицей; собачьи вздохи да жеванье коров только и нарушали тишину, пока я пробирался во двор.

Тишина стояла и перед домом и в сенях, когда я отворил дверь и вошел внутрь. Было так тихо, что я недоуменно остановился. Девушек, видимо, не было, или они отсыпались где-нибудь под грушей. И тут я услыхал, как в горнице что-то упало сперва на стол, а затем на пол, причем несколько раз подряд, как будто падали шпильки с головы или гребенки.

Я кашлянул, взялся за ручку:

— Есть кто живой?

— Входите, — послышался певучий женский голос, принадлежавший хозяйке.

Она сидела возле стола, красная, распаренная, точно пропустила не одну чарку зелена вина, и, повернув голову к двери, причесывалась. Судя по всему, она только что мылась — рядом на скамеечке стоял таз с водой, пол был мокрый и на спинке стула висело смятое влажное полотенце.

— Да это наш Южек! — скорее сообщила, нежели воскликнула она, завидев меня.

Не глядя, она застегнула несколько пуговиц на рубахе — кофта у нее была совсем расстегнута — и продолжала расчесывать длинные и толстые свои косы; и при этом она аккуратно брала шпильки в рот, придерживая их скорее губами, чем зубами. Я не сводил глаз с ее белой чистой рубахи, за которой угадывалась грудь, вздымавшаяся в такт движениям рук. И одновременно с этим увидел большие белые глаза, устремленные на меня с высокой подушки, они как будто вонзились в меня — глаза чахоточного Топлека.

Я сунул руки в карман, посмотрел на пол, потом уставился в окно и переступил с ноги на ногу. Большие белые глаза смотрели то на Топлечку, то на меня, то снова на Топлечку; я чувствовал, он понял мой взгляд, который остановился на ее кофте и небрежно раскрытой рубахе.

— Вы одни дома? — неуверенно спросил я.

— Одни, — процедила она и вздохнула; шпильки задрожали между плотно сжатыми губами, она вытащила их и добавила: — Девочки куда-то ушли, а куда не знаю. Присаживайся, Южек!

Она опять собрала шпильки в рот, сжала их губами, показывая мне взглядом, куда можно присесть. Рассыпала, распустила по плечам и по спине волосы, а потом, взяв со стола гребень, перебросила расплетенные косы через плечо на грудь, на расстегнутую рубаху и стала их расчесывать: от низкого лба — я впервые так близко видел его — к темени, по плечам, по груди, вниз, к кромке юбки, где густые пряди путались и переплетались, так что ей пришлось подхватить их левой рукой, чтоб было удобней вести гребень.

Закрыв глаза, она наслаждалась своими богатствами, в самом деле напоминая ленивую и сытую кобылу, — эх, она вела себя так, будто меня не было в комнате, будто рядом находился кто-нибудь из домашних, кто-нибудь из ее детей.

Я просунулся к скамье возле печи, она стояла ближе к двери, посмотрел в пол, потом в окно прямо перед собой, на кусты, которые лезли в окно, на зеленоватые ягоды изабеллы — смотрел куда-нибудь, на что попало, только б не видеть ее и ее встревоженного чахоточного мужа. А в голове опять возникла мысль: «Неужто она спит с ним? Как она может спать с этим «мешком костей»?»

Я хотел что-то сказать, вспомнить, зачем я пришел, но все начисто вылетело из головы. Молотить кончили, вертелось в мозгу, скоро придется отаву косить, а мелкие ягоды изабеллы нальются соком и посинеют.

Больной несколько раз судорожно вздохнул, а Топлечка сказала:

— Чего ты к столу не присядешь, Южек! На окне вон вино. Налей себе!

Вяло, не вынимая рук из карманов, я прошел по комнате, втиснулся между столом и скамейкой и уселся, повернувшись почти спиной к ним обоим и глядя в окно сквозь кустистую герань. Налил стакан вина, не торопясь, чтоб потом не сказали, будто пришел к соседям выпивать, словно дома своего вина нету.

Воцарилось молчание; размеренное тиканье ходиков и шорох расчесываемых волос делали его еще более напряженным.

— Зефа! — зашевелился больной.

— Что? — ответила она, продолжая расчесывать свои длинные волосы.

Я смотрел в окно и, даже не видя их, по голосу понял, что она не поглядела на мужа.

Да, обстановка была напряженной!

Больной снова выдохнул:

— Зефа!

Теперь уже слышен упрек!

— Что?

Женщина начинала нервничать.

— Какая ж ты, Зефа!

Она шевельнулась, скрипнул стул, но причесываться не перестала, будто ничего не произошло.

Я осушил стакан вина, отдававшего свежим виноградом. Да, скоро осень. Скоро будем собирать виноград.

На постели опять прерывисто задышал больной. Потом утих, и послышался его сиплый высокий голос:

— Баба! На себя погляди!

У меня за спиной опять скрипнул стул. Не выдержав, я оглянулся и увидел, как Топлечка, забросив за спину толстую, наполовину заплетенную косу, одной рукой подхватила шпильки и гребни, лежавшие на столе, другой — запахнула кофту или рубашку и бросилась вон.

Белые глаза неотступно следовали за ней, словно не имея сил оторваться от нее, от ее бедер.

И неожиданно из каморки послышался плач — приглушенные и горькие всхлипы.

— О господи! Вот баба! — вздохнул больной, посмотрев на меня, и очевидно успокоенный, устремил взгляд на потолочные балки.

Я поднялся, собираясь идти, но вдруг, вспомнив, что пришел договориться о пахоте, остановился посреди комнаты, спиной к постели и громко сказал:

— Я хотел поговорить, как пахать будем.

Подождал ответа, но его не последовало. Только в каморке всхлипнули громче, а потом все стихло.

— Где гречиху сеять? А где репу? — продолжал я.