Восставшая из пепла - Николай Иванович Ильинский

только еще гавкали по ночам от холода и голода собаки. А ведь отчет начальству о результатах заготовки писать придется все равно, но поверят ли, что брать в селах больше нечего, или припишут ему бездеятельность и мягкость в отношении с местным населением. В любом случае могут разозлиться и отправить его на фронт, чего Блюггер боялся пущет огня: многие его знакомые уже нашли свое последнее пристанище среди засугробленных русских равнин.

Эта невеселая мысль одолевала унтер-офицера, когда он вздрогнул от стука в дверь хаты. Рука его сама собой скользнула к кобуре на поясе и выхватила пистолет. Немного успокоился он, когда увидел на пороге хаты глупо улыбающегося Тихона. Он его знал как родственника хозяев, к тому же ловкого дровосека, словом, парня доброго и безобидного. Тихон ожидал настороженности немца, но не до такой степени, и, дурачась и притворяясь пьяным больше, чем был таковым на самом деле, он опять, улыбаясь от уха до уха, поднял вверх обе руки: сдаюсь, мол, на милость победителя!

— Ду, Тишка?! — твердо выговорил его имя Блюггер, произнеся по-немецки «ты».

— Их, их, Тишка, Тишка, — ответил Тихон с порога, тоже вместо «я» вставляя немецкое «их». — Гер… их майн… их фроинд… Я друг, значит!..

— Я, я! — почему-то вдруг почти воскликнул немец, хотя в душе понимал, зачем ему такой друг понадобился.

И он с удивлением, но уже без опаски наблюдал за подвыпившим непрошенным гостем. Блюггеру показалось, что молодой человек под хмельком просто зашел в хату, увидев в окне свет, — эти русские такие: когда выпьют, всегда собираются вместе, горланят и даже дерутся, чтобы закончить драку новой выпивкой. А может, этот парень просто по пьянке перепутал дома? У русских это тоже часто случается, хотя хорошо известно, что в ночное время местным жителям выходить на улицу запрещалось — за это следовало строгое наказание и за этим должны были следить полицаи. «Придется доложить в комендатуру уезда, что здешний староста плохо выполняет свои обязанности», — решил унтер-офицер.

— Вас браухен зи? — несколько оторопев, спросил немец, пытаясь понять, что хочет этот пьяный Тишка.

Сбиваясь и с трудом подыскивая необходимые немецкие слова, которые зубрил целый день, Тихон стал объяснять унтер-офицеру причину прихода к нему.

— Я знаю… их внесен… у кого имеется… ес гибт… швайн, свинья, — вошел в роль Тихон, — и даже не свинья, а боров… кайлер… гросс кай-лер… Большой боров. — И Тихон, поднимая руку, показал, какой высоты боров: — С теленка… кальб!..

— Швайн?! — оживился Блюггер. — Кайлер!..

— Я, я, — кивал головой Тихон. — Вильдшвайн… кабан… Сало — во!.. То есть шмальц…

— Во? — вскрикнул заготовитель. — Во! — И наконец вспомнил русское: — Где?

— Где, где… я покажу… зайден… Только… только… нур, — приложил палец к губам Тихон. — Нур… тихо… стил, стил… тихо… Их фюрхтен… боюсь… Меня могут убить… тотем! — на память ему пришло, как по-немецки звучит слово «убить», и он протянул руку ладонью вверх. — Только, — жалобно произнес Тихон, — пожалуйства… бите… дайте мне… дебен… немножко марок… Марок! — он щелкнул себя по шее, — на это самое… на шнапс!..

Блюггер вынул из кармана брюк кошелек, долго, повернувшись спиной к Тихону, рылся в нем, как это делают обычно жадные люди, наконец отсчитал несколько бумажек и подал их Тихону, который для убедительности сильно дрожащими руками, как и подобает человеку, зависимому от алкоголя, взял деньги, нежно погладил их другой ладонью, широко и радостно улыбаясь. — Данке шон!.. Теперь будет шнапс… самогон!..

— Самогон! — повторил унтер-офицер. — Гуд! Карашо! — затем быстро оделся и решительно приказал: — Ком!..

Но только они направились к двери, как в хату вошел весь в снегу Иоганн Ших, который с удивлением стал рассматривать Тихона. Блюггер по-своему что-то говорил Шиху, жестикулируя руками. Тот стал по стойке «Смирно!» и щелкнул каблуками сапог. Блюггер явно приказал ему идти вместе, что совсем не обрадовало Тихона, который подумал, что все может сорваться и что такой срыв грозит ему неминуемым расстрелом на месте.

— Ком, шнель! — торопил унтер-офицер. — Дизер во… где это? — на ходу спросил он Тихона.

— Ин дер нохе… близко, близко, — ответил Тихон.

На улице уже совсем стемнело, снег забивал глаза, мела поземка. Ших, прихватив винтовку, видимо, по приказу Блюггера, держал ее в руках на изготовке. Задними дворами все трое вышли на околицу села. Впереди далековато темнела хата и немцам показалось, что русский ведет их именно к этой хате. Вдруг Тихон остановился, отворачивая лицо от пурги, и дрожащим голосом простонал:

— Холодно… кальт, гер офицер! — Достал из кармана фляжку, отвинтил пробку и через горлышко сделал несколько глотков. — Самогон! — кратко произнес он и быстро спрятал фляжку в карман.

Ших первым протянул руку: давай, мол, и мне.

— Самогон, шнель, шнель! — тряс он Тихона за плечо.

Тот снова вынул, но уже другую фляжку, стараясь на ощупь не перепутать с первой, ибо перепутать — значит подписать себе смертный приговор, открыл крышку, сделал вид, что снова хочет сделать глоток, но Ших вырвал фляжку у него из рук и жадно сделал несколько глотков, у Шиха взял фляжку Блюггер и тоже стал пить. На сердце у Тихона отлегло.

— Карашо! — сказал унтер-офицер, роняя фляжку на снег. — Ком…

Они сделали всего лишь несколько шагов, ноги вязли в глубоком сугробе. Ших первым закачался и повалился в снег, тут же захрапел. Над ним склонился Блюггер. Склонился и больше не выпрямился, тоже упал рядом и крепко заснул. Тихон поднял отравленную сонным зельем фляжку. а с чистым самогоном кинул под нос Шиху и побежал к темневшим в снежной замети хатам. Пурга быстро заметала и уснувших немцев, и следы Тихона.

К полуночи метель разыгралась еще больше. В печных трубах, как в трубах органа, на все лады завывал ветер, белой колючей снежной полой хлестал по окнам. Ежились в не приспособленном для зимы бараке от собачьего холода военнопленные, мерзли мадьяры-охранники, чуть ли не «чардаш» отплясывали на снегу, обутые в широкие и глубокие соломенные чуни, изготовленные по приказу военных властей нагорновцами, хлопали в ладоши, пытаясь согреться, и ругали на чем свет стоит русскую проклятую зиму. У них на Дунае не бывает таких лютых морозов и таких холодных пронизывающих насквозь ветров.

А утро выдалось пушкинское: «мороз и солнце — день чудесный». Оно было на удивление тихим, солнечным и таким светлым от большого снега, что невозможно было смотреть широко открытыми глазами. Дворы и улицы представляли собой чистые, неисписанные страницы. Над трубами хат голубками поднимался бело-сизый дымок. Глядя из окон, никак нельзя было представить, что идет война и эту по-детски первозданную чистоту где-то