Циньен - Александр Юрьевич Сегень

угрюмо смотрел на нее весь вечер, покуда не разошлись гости «Ночной красавицы», а ранний июльский рассвет оповестил о своем приближении легкими дуновениями ветерка. Оркестранты стали складывать свои инструменты в футляры, пианино накрыли льняным балахоном. Лули, как водится, поблагодарила музыкантов за их добросовестную работу и спустилась со сцены, чтобы идти к себе домой, но русский офицер перегородил ей дорогу и теперь просто молча смотрел на нее.

— В чем дело? — спросила она по-французски.

— Я дам вам денег, — сказал Трубецкой почему-то по-английски. — Много денег. Сколько вы получаете за месяц своим пением?

— Bastard![4] — сказала Лули тоже по-английски и влепила ему сочную пощечину.

* * *

Негоже было ему, представителю одного из самых славных русских княжеских родов, получить пощечину — от кого! — от расхожей китайской певички с каким-то условным именем Лули.

Борис Николаевич знал свое генеалогическое древо от самого того единого для всех Трубецких корня — то бишь от великого князя Литовского Гедимина, а стало быть, аж с XIII века от Рождества Христова. Внук Гедимина Дмитрий Ольгердович, участник Куликовской битвы, владел Трубчевском, и от того-то и пошла фамилия Трубецких. Один из сыновей Дмитрия Ольгердовича перешел в услужение к московским государям, и от него пошла та ветвь, к которой принадлежал получивший пощечину от китаянки Борис Николаевич. В разные века разные его предки имели славу, служа государству Российскому, среди них были и опальные, и опричники, и храбрые воеводы, и перебежчики в стан вражеский, и собиратели, и расточители, и строители, и разорители. Во времена Смуты один из них сверкал среди соискателей короны царской и потом возненавидел Романовых. Потомки его унаследовали неприязнь к царствующей династии, и сия неприязнь стала особой семейной традицией, хорошо отзываться о ком-либо, кто в данное время сидел на троне, считалось не просто дурным тоном, а пощечиной всем представителям этой ветви Трубецких. Служить верой и правдой являлось для них главной честью, но произносить искренние хвалебные слова — увольте!

Предок Бориса Николаевича в восьмом колене родился в один день с Петром Великим, был его полным тезкой — Петром Алексеевичем, во всем поддерживал царя-реформатора с самого «начала славных дел», можно сказать, сидел на краешке «гнезда Петрова» и почти был одним из птенцов оного гнезда, отличился в Полтавском сражении и искренне оплакивал преждевременную кончину русского исполина... Но в домашних беседах иначе нежели Петрушкой или голландским коньком не называл первого российского императора.

Сын того Петра Алексеевича, Игнатий Петрович, вместе с Долгоруковыми способствовал восхождению на престол юного царевича Петра II, но дома говорил:

— Сего легоглавого Романенка в обозрении его пристрастия к пианству, унаследованному равно от папаши и деда, следует и впредь спаивать, дабы пресечь династию, бесполезную для Отечества нашего.

Кстати, сей же Игнатий Петрович первым из Трубецких столкнулся с китайцами, когда империя Цин, пользуясь размножением своих подданных в сибирских землях, вознамерилась отхватить себе немалый кусок Сибири, вплоть до Тобольска. Вместе с графом Рагузинским Игнатий Трубецкой участвовал в горячих спорах и устрашении китайских дипломатов, в результате чего был заключен мирный договор, китайцам предоставили больше свобод в торговле, а земли остались российскими.

Василий Игнатьевич, будучи молодым гвардейцем, находился в той самой гренадерской роте Преображенского полка, что ворвалась в Зимний дворец и возвела на престол незаконнорожденную дочь Петра Великого и Екатерины I. В знак благодарности веселая и незамужняя Елизавета Петровна ввела хорошенького гвардейца в число своих любимчиков. Когда он обзавелся семьей, ничуть не считалось зазорным помнить об этой мимолетной близости, и всякий раз, услышав имя Елизавета или прочитав его где-нибудь, Василий Игнатьевич мурлыкал себе под нос:

— Лизавета, Лизавета, моя сладкая конфета.

И сия поговорка вошла в традицию данной ветви князей Трубецких.

В битве при Кунерсдорфе, сражаясь под знаменами славного Петра Семеновича Салтыкова, Василий Трубецкой вкупе с другими славными воинами уничтожил прусскую армию, а затем победоносно вошел в Берлин.

Преданно служа Романовым и одновременно тайно презирая их, предки Бориса Николаевича Трубецкого неизменно богатели, несмотря на то что и среди них попадались транжиры, как сын Василия Игнатьевича — Дмитрий Васильевич. Во время убийства Петра III он находился в Ропше, но к восшествию на престол Екатерины II не мог быть причастен, ибо пребывал еще в десятилетнем возрасте. И, в отличие от своего отца, не стал одним из фаворитов великой женщины, которая лишь овдовев стала государыней императрицей. И в семье не появилось поговорки: «Катерина, Катерина, моя сладкая перина».

Молодым офицером Дмитрий Васильевич вместе с генералом Александром Васильевичем Суворовым участвовал в пленении Пугачева, присутствовал при первых допросах самозванца, но вместо того, чтобы еще более ожесточиться против кровавого бунтаря, вдруг попал под некое очарование этой личности и даже позволял себе в нетрезвом виде высказываться в таком духе:

— Русский мужик. Вот кого на трон бы. Зачем служим немке?

Когда Пугачева везли в Москву на двухколесной арбе, в клетке, Трубецкой даже пытался устроить ему побег, но не получилось, и попытка, к его счастью, осталась незамеченной. А когда на Болотной площади в Москве при огромном скоплении народа голова Пугачева откатилась от тела, Дмитрий Васильевич плакал и среди кучки единомышленников скрипел зубами:

— Покатятся и их головушки, придет пора!

Но бунтовщика из него не получилось, после тридцати лет он стал бражничать и едва не прокутил все богатства, собранные его предками.

От этого Дмитрия Васильевича произошел прапрадед Бориса Николаевича — Кирилл Дмитриевич. С детства болезненный, он тем не менее являл стойкий и боевой характер. Горячий поклонник Наполеона и столь же не хладный ненавистник Романовых, он, однако, участвовал в Бородинском сражении, в коем и погиб геройски, защищая нелюбимую Россию от наполеоновской Франции, пред которою восторженно трепетал.

Ровесник Пушкина, прадед Бориса Николаевича, Василий Кириллович, как и его отец, слывший отъявленным галломаном, никогда не имел склонности к военной карьере, писал стихи и считал свои окропленные вдохновением строки во сто крат лучше пушкинских. Он даже издавал свои произведения под ярким псевдонимом Аполлон Трубящий, но их почему-то никто не ценил, не читал, не хвалил.

— Немудрено, — говорил Василий Кириллович, — коли в Отечестве нашем процветают ничтожества с бакенбардами.

Поэтические сборники Аполлона Трубящего «Марево зари», «Туманы и росы», «Песня соловья», «Колокол надежды», поэмы «Веспасиан» и «Калигула», роман в стихах «Олег Печенегин» и другие сочинения так и не вошли в сокровищницу русской литературы, точнее, как он уверял, вошли, но в ту заветную кладовую поэзии, которую откроет и войдет в