Циньен - Александр Юрьевич Сегень

Они вышли из машины и направились в сторону западных ворот парка Хуанпу.

— Скатертью дорожка! — крикнул им вслед Книжный Червь и добавил: — Надеюсь, вернувшись поутру, он сообщит съезду нашей партии, что утопил ее в озере.

Трипль-фаэтон устремился дальше.

* * *

А Мяо Ронг и богиня луны вскоре брели, обнявшись, по прекрасному парку, озаренному луной.

— Это самый старый парк Шанхая, — говорил юноша. — Парк Хуанпу. Полвека назад его устроили англичане на свой лад. Еще недавно у входа висела табличка, повешенная англичанами: «Собакам и китайцам вход воспрещен». Но Китай поднимается с колен, и теперь уже появление таких надписей невозможно.

— Как здесь хорошо. И никого нет. Мы одни, — произнесла девушка. — И нисколько не страшно.

— Я люблю тебя! — сказал Ронг. — Я полюбил тебя сразу, едва только увидел, как ты спускаешься с лестницы.

— А я тебя еще раньше, когда увидела в зеркале.

— Но я не мог в нем отражаться. Это противоречит реальности.

— А то, что мы встретились и полюбили друг друга, молодой китайский коммунист и дочь русского белогвардейского генерала, — разве это не противоречит реальности? Что с нами будет, мой Мяу?

— Если ты меня любишь, то станешь моей женой.

— Но как?!

— Очень просто. Не вернешься к родителям. Мы уедем с тобой куда-нибудь из Шанхая. В Париж! Это чудесный, волшебный город. Я буду много работать, мы заживем на Монмартре, а когда разбогатеем — в Пасси. Там, где жил Оноре де Бальзак, где окончил свои дни Мопассан, а сейчас там селятся русские писатели-иммигранты.

— Париж... Опять иммигранты... Ну, хорошо, пусть даже Париж. Но как мы поженимся? По-русски или по-китайски?

— Как ты захочешь.

— Мне нравится твоя решительность. Ее так не хватает у наших белых офицеров! Я хочу и по-русски, и по-китайски. Для этого ты должен будешь покреститься.

— Да? Это обязательно?

— Ну конечно. Я хочу, чтобы все было по-настоящему.

— Я подумаю об этом.

— Ну вот, ты уже сомневаешься...

— О нет, луна моя светлая! Я не сомневаюсь! Все, что ты пожелаешь, я сделаю. Креститься — значит, креститься!

Они вышли к маленькому озеру, озаренному луной. Здесь же поблизости шумел водопад. Ронг и Ли уселись на скамейке в уютной укромной беседке и снова целовались.

— Нет, нет... Я уже задыхаюсь от тягостных желаний! — выдохнула Ли, отрываясь от губ своего возлюбленного, которого еще несколько часов назад знать не знала.

— Я тоже, Ли! Я тоже.

Ли взъерошила волосы на голове у Ронга:

— Мой тигренок Мяу!

— Как будет по-русски «я люблю тебя, Ли»? — спросил он.

— Я люблю тебя, Ли, — ответила она по-русски.

— Я люлю тиба, Ли, — повторил он.

— Сам ты люлю! — засмеялась она. — Боже, как мне хорошо! А ведь все так плохо! Как я буду жить дальше без своего Мяу?

— Что ты лопочешь? Я по-русски знаю пока только «Я люлю тиба, Ли».

Она прижалась к его груди щекой.

* * *

Пожар в консульстве Российской империи был потушен, но праздник безнадежно испорчен, гости разъехались, по парку ходили только Гроссе, Донской, Донская, Арнольд, Трубецкой да еще несколько человек. Они все еще оставались в маскарадных костюмах, кроме слуг. Пожарные, намереваясь уехать, сворачивали своих удавов, вновь превратившихся в голодные кишки. Самсонов шастал по парку в поисках Григорьева.

— Как мы будем жить теперь там, в такой вонище? — сокрушался генерал. — Мало нам было русских пожарищ, теперь еще будем дышать китайскими.

— О чем ты сокрушаешься, Александр Васильевич! Где мы будем искать нашу дочь, вот что скажи мне! — говорила Маргарита Петровна.

— Она отыщется. Вздорная девчонка. Воспользовалась суматохой и сбежала с китайцами. Это видели лакеи. Какой стыд! — негодовал Донской.

— Видели и не остановили, мерзавцы! — произнес охотник И. — Пора нам, господа, переодеться. Позвольте откланяться. — И охотник И навсегда ушел с театра истории, чтобы снова превратиться в полковника Трубецкого.

— Полагаю, и пожар устроили те же китайцы, — высказал свое предположение штабс-капитан Арнольд Гроссе. — Мне сразу показалась подозрительной их компашка. Этот молодой богач привел с собой троих бандитов-поджигателей. Надо разыскать его и взять за жо... за шкирку. Забыл только, как его зовут. Не то Хуйвалуй, не то какой-то Нихуамуа...

— Арнольд! Фу! — поморщилась генеральша, а сама тайком хихикнула.

— Простите, тетушка, — извинился Арнольд. — В голове все кувырком. И что я, виноват, если у них такие имена?

Самсонов наконец нашел где-то в кустах Григорьева. Пьяный приятель сидел, обхватив голову, и рыдал:

— Малютка! Маленькая крошечка! Ребенок! Сгорел в пожаре, а мне не дали его спасти.

— Дружище, опомнись! — стал трясти его Самсонов. — В здании не было ни одной штуки детей. Даже подростков, не говоря уже о младенцах.

— Нет, нет, ты не знаешь. Маленький-маленький малыш. Остался один и сгорел, — не унимался Григорьев.

— Вот заладил! Пойдем лучше выпьем еще. Хорошо, что хоть водка и вино не сгорели.

— Малыш, малыш... Остался один и сгорел. — Григорьев, в страшнейшем горе, красными глазами посмотрел на своего приятеля. — И этот малыш был я!

* * *

Певица Лули в клубе «Ночная красавица» пела о том, как сердце разговаривает с ногами, руками и головой, спрашивая их, почему они еще способны ходить, действовать, думать, если тот, кого сердце любит, перестал являться на свидания и оно, сердце, не хочет больше работать бесполезно, привыкшее стучать в такт другого сердца, которое отныне бьется для других.

Лули пела, осторожно поглядывая на тот столик, где когда-то сидел ее Тигренок Ронг, а теперь восседал какой-то другой китаец. Он расплатился и ушел, столик ненадолго остался пустующим, и вдруг она увидела, как за этот столик садится тот русский офицер, что пытался ухаживать за ней на пароходе «Речная красавица». На душе стало еще тоскливее. Русский офицер, примерно ее лет, смотрел на нее, не отрывая взора. А когда она закончила песню про сердце, он встал и решительно подошел к сцене. Обратился к ней по-французски:

— Позвольте угостить вас вином, прекраснейшая Лилу.

— Мое имя не Лилу, а Лули, — холодно ответила певица. — И если я захочу вина, то могу сама его себе преподнести.

Потом она снова пела, а он сидел, напивался и