Четверть века назад. Книга 1 - Болеслав Михайлович Маркевич

Мой друг, я все земное совершила, —

Я на земле любила и жила…

Он был один. Княгиня Аглая Константиновна, в преизобилии горя удалившаяся вслед за обмороком под сени своего ситцевого кабинета, где долго лежала пластом на диване, зарывшись головой в подушках, заснула теперь на нем, как сурок. Все обитатели дома, приходившие поклониться усопшей, перебывали уже тут… Глаша, горничная ее, только что вышла из комнаты – и из-за стены, отделявшей спальню княжны от бывшей комнаты Надежды Федоровны, глухим и надрывающим стоном доносилось до слуха старика ее нескончаемое, отчаянное рыдание…

Он отер еще раз глаза, подошел к аналою и, раскрыв книгу, начал медленным, прерывающимся голосом: «Блажени непорочнии в пути, ходящие в законе Господни»…

Кто-то притронулся до его локтя. Он вздрогнул и обернулся.

Подле него стоял князь Ларион, и старик вздрогнул еще раз, взглянув ему в лицо… Оно было страшно, страшно своим ледяным, мертвящим спокойствием. Глаза словно ушли в какую-то пещеру и горели оттуда ровным, но прожигающим пламенем. «Я не жилец уже земной», – сказали с первого раза глаза эти Юшкову.

– Можете оставить меня одного здесь? – сказал ему шепотом вошедший. – Ненадолго, успеете всегда начать… – не договорил он.

Старик повел чуть-чуть головой и отошел от аналоя.

– И еще, – примолвил еле слышно князь, прикасаясь еще раз рукой к его руке, – если можно, чтобы никто не входил сюда…

Юшков молча кивнул и вышел.

Князь Ларион неслышно подошел к изголовью покойницы. Он низко наклонил над ней голову и жадно впился глазами в недвижные черты ее. Судороги поводили все лицо его.

Он долго, долго стоял так, с наклоненною головой, не отрываясь от этого прелестного, от этого говорившего теперь о какой-то чудной тайне лица… Он стоял в каком-то священном ужасе, пораженный его выражением, силясь проникнуть мыслью в эту страшную загадку смерти.

– Вот ты какая теперь, – произносил он, как в бреду, несвязно и не раскрывая губ, – вот какая!.. Что ты видишь, что узнала? Вся твоя жизнь… да, теперь так ясно, – была только преддверие… предлог к этому… Для тебя земное, человеческая любовь… ты сама обманывала себя здесь… к иному неслась ты… тебя звало вот это… неведомое, чудное… и страшное… Hélène, где же ты?.. Что говорит этот счастливый и строгий лик твой… что обещаешь ты мне оттуда?.. Или это все то же одно: реакция мускулов, покой бесчувствия… все то же – тлен, прах, уничтожение!.. Hélène – прах… О, если бы на миг только, на миг один взглянуть опять в твои синие глаза!.. О, какие глаза это были! – повторил он со страстным, охватившим его мгновенно порывом.

Он выпрямился вдруг всем своим высоким станом: из-за стены долетело до него глухое стенание Глаши.

– Кто там рыдает? Не он ли успел узнать и тут теперь?..

Он улыбнулся вдруг, улыбнулся словно торжествующею, злою улыбкой:

– Да, ты не возьмешь ее себе, не возьмешь!.. Вы умели все – и любовью вашей, и тупостью довести ее до могилы… а сойду туда, лягу рядом с нею – я!.. А вы живите, живите!..

Он повел блуждающим взором кругом себя… опустил его снова.

– Hélène, красота моя! – вырвалось у него неудержимо из груди…

И, припав головою к голове усопшей, он приник горячечно пылавшими устами к ее сомкнутым навеки глазам, – и так и замер…

– Князь, вам дурно? – пробудил его чей-то дрожавший голос и прикосновение чей-то руки.

Это были голос и рука старика-смотрителя, поспешившего войти в комнату на вопль, донесшийся до него в коридор.

– Я ухожу… довольно!.. Можете начинать свое, – пробормотал князь Ларион, глядя на него растерянным и как бы внезапно потухшим взглядом.

Но он тут же оправился, наклонился в последний раз над покойницей и, захватив из покрывавших ее цветов белую на тонком стебле лилию, быстро направился к дверям.

– Доктор еще не спит, князь, – говорил, выходя за ним в коридор Юшков, – позволите ли вы мне послать его к вам?..

– Очень прошу вас этого не делать, очень прошу, мне никого не нужно! – вскрикнул на это почти запальчиво князь Ларион. – Благодарю вас за доброе намерение, – примолвил он через миг ласковым тоном и стараясь улыбнуться, – но мне, право, никого не нужно, а всего менее доктора; я всю жизнь проходил мимо этих господ, говоря: nescio vos[64]!..

Он кивнул ему, пошел и… вернулся.

– Благодарю вас за нее; она одолжена была вам многими добрыми часами пред смертью…

Старик схватился руками за голову и залился слезами.

Вернувшись к себе в кабинет, князь Ларион опустился в кресло у своего письменного стола, сжал виски обеими ладонями и долго оставался так, недвижным, закрыв глаза и как бы уйдя весь в какую-то неизмеримую глубь тоски и муки… Он вскинул затем голову, протянул руку к колокольчику и позвонил.

Вошел его камердинер.

– Раздеваться! – сказал он ему, направляясь в свою спальню.

Совершив свой обычный туалет пред сном, князь как бы вспомнил.

– Рязанский мой управитель должен был приехать сегодня, – начал он.

– Так точно, ваше сиятельство, он тут… Только я не смел доложить, – пробормотал слуга, – по тому случаю, что как княжна…

– Да, да… Так ты скажи ему, что я приму его завтра, после моей прогулки, в восемь часов, чтоб приходил со счетами…

– Слушаю-с… Свечи в библиотеке прикажете погасить? – спросил, помолчав, слуга, видя, что барин его собирается спать ложиться в тот же обычный ему час, и говоря себе не без некоторого удивления, что смерть племянницы нисколько, по-видимому, не должна внести изменений в его «аккуратный» образ жизни.

– Нет, – сказал, как бы еще раз вспомнив, князь Ларион, – мне написать нужно будет… Подай шлафрок и туфли!.. Да принеси мне туда графин воды холодной – жарко!..

Он облекся в длинный сюртук, служивший ему шлафроком, перешел опять в кабинет и отпустил камердинера…

Князь Ларион долго прислушивался к его удалявшимся шагам, затем взял со стола связку ключей и свечу и направился с ними в угол библиотеки, к стоявшему там старинному флорентинскому шкафу из черного дерева, уже знакомому нашему читателю. Внутренность его представляла вид портика, с колонетками, оконными капителями и ступеньками из разноцветного штучного дерева и слоновой кости, скрывавшими за собою многое множество всяких выдвигавшихся ящиков и ящичков. Растворив дверцы шкафа, князь прежде всего вынул из одного из них хранившиеся там бумаги, выбрал какой-то, по-видимому, денежный документ – и кинул остальное в прежнее место. Задвинув ящик, он на миг задумался, как бы вспоминая, нагнулся, ища чего-то глазами, нашел