Поплавок из осокоря - Иван Владимирович Пырков
Понимаете, мы начинали сезон обязательно в заливных лугах, когда полая вода затапливает любые углубления, бочажины, болотца, становящиеся на целый месяц озерами. В это юное время даже глубокая колея полевой дороги может обернуться чудо-озерцом. Всюду слышится вода, дышит вода – пьяняще, свежо. И ветер дует с воды. И вести, самые главные майские вести, доносятся оттуда, с водной шири. «На сколько повысился уровень за день… не затопило ли дамбу… как долго будут держать воду… зашел ли сазан в луга… стала ли шершавой, как наждак, сорога…»
Наверное, отцу подобная ловля, прямо среди лугов, напоминала о пойме его детства, и он с особым волнением наблюдал за поклевками, за тем, как пляшет на озерном зеркале изящный ярко-полосатый поплавочек. Я так и запомнил: терпко-сладкий запах первой майской зелени, желтые одуванчики, шагающие все ближе и ближе к полой синей воде, взволнованные оклики прилетающих птиц, прошлогодние тростниковые заломы… И майский утренний холодок, и дрожь в горле, когда вот-вот, вот-вот уже забросишь легкую удочку в веселую весеннюю рябь и растворишься в неоглядной, стонущей жерлянками, гудящей комарьем, торжествующей пойме. Пойма для меня с тех детских лет – что-то непостижимое, что-то священное. Как весна, ни о чем другом не могу думать, кроме как о пойменных лугах. Что уж и говорить – прикипел…
А все отец с его выдумками, историями и «поплавочками».
Папа терпеть не мог грубых поплавков, толстых лесок, тяжелых грузов. Он был рыболовом легкого касания. Хотя в его рыбацких закромах находились и видавшие виды донные снасти.
Сбор на рыбалку, когда не был спешным, внезапным, представлял собой замечательный ритуал, предусматривающий не только действия, но и слова.
Отец мог долго рассказывать об истории какого-нибудь заржавевшего тройника, разогнутого невиданных размеров щукой, «такой старой, что обросла она вся речной травой, а глаза ее злобно горели». Или живописно излагать целую легенду о сломанной сазаном подсечке: удилище треснуло под напором рыбины, сломанная часть стремительно уплыла на середину, и пастушок, оказавшийся рядом с заливчиком, где случилась поклевка, сплавал и достал отцу его драгоценного сазана-короба. Плыл он к берегу, держа подсечку в зубах, и они вместе с отцом выволокли на траву бронзовую рыбину. Папа отдал мальчишке всех пойманных карасей – целая сумка набилась ими, – а себе оставил только красавца-сазана.
Еще запомнилась мне история про кружок[1]. Собрал папа на озере с красивым и таинственным названием Крицкое поставленные с вечера кружки, разжился парой щучек и хорошим окунем, а один кружочек так и не нашел – затянула его куда-то большая рыбина. Ну, не нашел и не нашел, бывает такое. Плывет себе отец к берегу, к поставленной на берегу палатке (жили они в то далекое лето с мамой на Крицком), а мама кричит: «Вов, что-то в камышах краснеет, не твой кружок, случайно?» Отец вылез из лодки – слишком мелко в том месте было, – подошел по колено в воде к перевернутому кружку и видит – сом стоит на мелководье с тройником в губе. Папа, недолго думая, хотел схватить его руками под жабры, но рыбина выскользнула, извернулась, и отец оказался верхом на соминой спине. Так и добрался до топкого берега – буквально на соме.
Историй имелось в запасе множество. И все равно отец никогда не занимался добычей рыбы, промыслом, не гнался за громадными уловами, не стремился во что бы то ни стало «взять трофей», как говорится. Нет, ему по душе была тихая радость…
Вот папа разворачивает дома перед рыбалкой небольшое такое опытное производство, а сам рассказывает мне, главному его домашнему слушателю, о заливных озерах своего детства. Он говорит образно, просторно, он любит и ценит слово, и мне трудно сейчас передать его живую речь.
– Это все не то, – машет он рукой куда-то в сторону Волги, – ну море и море. Всегда волна, всегда муть, всегда моторки ревут. Если только куда-нибудь выбраться. Но как далеко ехать, плыть… А мне повезло – мое детство прошло среди заливных озер. Представляешь? Озера – заливные! В Симбирске мы жили в доме на Венце, на Спуске Железной Дивизии. Я просыпался и видел из окошка синие-синие чаши в изумрудной луговой зелени. Ты только вслушайся в их названия, нет – в их имена: Ромашкино, Тростяное, Окуневое, Лебяжье. Или такое – Часы. Или Наташкино, названное, может быть, в честь дочери лесника. Или Изумор. Самое чистое было озеро – Изумор. И непостижимое. Глубокое, с крутыми ярами, с белыми кувшинками, с какой-то живущей в нем тайной, изумительно красивое. Доберешься до него утром, до солнца, и обязательно клюнет три-четыре леща. Не бледные склизкие сегодняшние лещишки, нет, настоящие черноперые лещи с темно-золотым отливом. Подносы! Дойти до него не каждый решался – далеко оно в лугах пряталось, где тра́вы до сенокоса – в человеческий рост. А еще заросли ежевики, цепкие, упрямые. И шиповник всюду. В июне луга полыхали от шиповникового цвета, осенью – от ягод шиповника. Иди собирай, можешь мешок за день набрать крупной, доброй ягоды. На всю зиму света запасешь. Правда, исколешься весь, устанешь… Сначала, весной, Волга разливалась широко, привольно, не так, как теперь, сжатая бетонными тисками. Если снега вдоволь выпадало зимой, то и воды было вдоволь. И половодье бушевало где-то с месяц, до конца мая. А как вода спадала, начинали обозначаться озерные берега. Дом наш был на самом взгорке старого Симбирска, на Венце, и с детства я полюбил эту картину – рождение озер. Сколько раз видел, как рождаются заливные озера! Это же просто сказка. Луга изумрудно-зеленые, а озера – синие-синие. Чистый синий цвет, без примесей. Она у меня до сих пор перед глазами, синяя моя июньская пойма, синяя даль. К началу июня можно было собираться рыбачить, мы красили масляной краской ореховые удилища, они получались легкие и гибкие, вместо лески в дело шел необрываемый конский волос, у счастливцев – жилка «Сатурн», на которую смотрели как на диво дивное, крючки большие, с длинным цевьем, стерляжьи, отец, ну дед Иван твой, разживался ими у знакомого бакенщика. Поплавки – из пробочки. Грузи́ла – пара охотничьих дробинок. Представляешь, если бы сейчас, с нашими тонкими снастями, туда попасть! Эх, если бы вернуться можно было…
Отец после этих слов обычно снимал и вновь надевал очки, закуривал.
– Рыбалки ждешь как чуда. Отпросишься у родителей – меня с шести лет
