Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич

Джентльмен, которого приятель его называл «Петенькой», весело рассмеялся. Кавказец, слегка наморщившись; поглядел на них:

«„Индючьи носы“, недурно! Заявили себя низшею „расой“, племенем рабов, – и ликуют… Как это у них по-новому называется: „самообличение“ или „самооплевание“»? – спрашивал он себя с каким-то гадливым выражением на лице.

– Троекуров, взгляни, как эффектна сегодня madame Rantzof! – проговорил в эту минуту ему на ухо проходивший мимо адъютант.

Он, как бы нехотя, лениво обернул голову на ложу первого яруса с левой стороны, где в пунцовой, расшитой золотом мантилье, накинутой на великолепные плечи, венчанная головным убором из пунцового же бархата, перевитого жемчугом, и сияя двумя огромными шатонами6, продетыми в маленькие розоватые уши, сидела молодая черноглазая женщина, весьма действительно «эффектная» своею яркою, вызывающею красотой. Напереди, рядом с нею, помещалась какая-то выцветшая особа, по всем признакам компаньонка или бедная родственница. Дверь ложи постоянно отворялась, впуская и выпуская антрактовых посетителей, преимущественно из военной молодежи, обменивавшихся с красавицей очень веселыми, очевидно, речами, судя по тому, что она то и дело прикрывала большим, отороченным белыми перьями веером свои алые, широко раскрывшиеся от смеха губы.

– Est-ce qu’elle va au bal7? – все так же шепотом спросил адъютант не то насмешливым, не то недоумевающим тоном, рассматривая издали роскошный туалет госпожи Ранцовой. Он разумел, само собою, бал у княгини Краснорецкой, куда ехал сам «et tout le monde élégant»8.

Вопрос этот, по-видимому, был неприятен Троекурову; он сдвинул брови и дернул плечом:

– Поди, спроси ее. Я почем знаю.

И вдруг глаза его блеснули – блеснули живым, молодым блеском, странно противоречившим общему характеру его усталого облика. Они наткнулись случайно на бинокль, упорно направленный на него из ближайшей к ложе г-жи Ранцовой, крайней к входу в кресла ложи. Держала его обнаженная мясистая женская рука, a над ним красовалась нарядная кружевная наколка, с желтыми цветами на темных, с проседью волосах. Рядом с владелицей бинокля сидела другая женская молодая особа… Адъютант, остановившийся подле Троекурова – звали его бароном Грюнштейном – продолжал допрашивать его между тем:

– A ты сам будешь?

– Где? – нетерпеливо проговорил кавказец.

– На бале.

– A я тебе там очень нужен?

Грюнштейн засмеялся и пошел.

«Это он», – говорил себе мысленно Троекуров… Он задумался на мгновение и двинулся затем с места вслед за толпой, валившею из кресел к выходам на время антракта.

Он намеревался зайти к красавице в пунцовой мантилье. – «Оттуда можно видеть вблизи»… – неопределенно, не договаривая себе самому мысли своей, думал он.

До него донесся по пути разговор двух юных конногвардейцев, остановившихся на мгновение в проходе и глядевших на ту же, ближайшую к ложе г-жи Ранцовой, ложу, на которой сосредоточено было все внимание самого его, Троекурова.

– Как хороша, видишь! – говорил один из них.

– Прелесть! Я ее видел в Москве; это сестра Сережи Лукоянова, кавалергарда…

И ему вдруг стало досадно до злости за эти слова, за то, что эти «молокососы» знали ее, смели говорить о ней, любоваться ее красотой…

A бинокль из той же ложи продолжал все так же не отрываться от него… «Странно!» – думал на ходу Троекуров, следивший за ним в свою очередь.

В ложе г-жи Ранцовой сидели двое молодых людей: некто Хазаров, из недавних правоведов, белокурый низенький господин с плоским, нагловатым лицом, и такой же низенький, еще безусый лейб-гусарский корнет, крепыш на петушьих ногах, отличавшийся совершенно купеческим пошибом физиономии, хотя и носил одну из древнейших фамилий России и состоял даже ее последним представителем, князь Шастунов. Обоих их словно передернуло при входе Троекурова. Хазаров, сидевший подле хозяйки, тут же встал, пожал ей руку и, склонившись внимательным, как бы робким поклоном пред вошедшим, вышел из ложи. Гусар, помещавшийся за спиной компаньонки, поклонился также учтиво и поспешил откинуть в спинку стула свой не по летам развитый торс, перевалившийся было к самым коленям черноокой красавицы.

Кавказец медленно опустился на место, оставленное Хазаровым, и подал ей руку.

Она глянула ему прямо в глаза:

– Зачем не приехали обедать сегодня?

– Не мог; я обедал у Свистунова.

– Bon dîner au moins9?

– Détestable10! – рассеянно отвечал он, не глядя на нее. Досадливое выражение пробежало по ее лицу. Она обратилась к Шастунову:

– Так, что же, князь? Это очень интересно.

Он принялся сообщать ей какую-то городскую новость.

Говорил он, что называется, нудно, словно жернова ворочал, с какою-то внушительною интонацией в голосе, как говорят вообще тупые и притом самодовольные люди. У Троекурова подымалась желчь от тягучих звуков этого голоса, от вида этой «иньйобильной»11 наружности.

Он закусил ус и закинул голову себе за плечо. Словно только и ждала она этого, владелица бинокля, сидевшая в соседней ложе, торопливо закивала ему головой самым приветливым образом.

Он отвечал на это почтительным, чуть-чуть удивленным поклоном.

Она потянулась к нему с места и из-за спины дочери, – занимавшая рядом с нею кресло напереди ложи молодая особа была ея дочь, Александра Павловна Лукоянова, – спросила его:

– Как же это вы здесь, a не в Москве?

Он с величайшим изумлением взглянул на нее:

– A почему это мне надо быть в Москве?

– Разве вы ничего не знаете? – видимо изумилась она в свою очередь.

– Ровно ничего! – отвечал он с улыбкой.

– Так зайдите к нам сюда, я вам расскажу, – поспешно молвила она.

Он наклонил голову в знак согласия и поднялся со стула.

– Кто это? – как бы испуганно проговорила ему на ухо, прежде чем он успел встать на ноги, красавица Ранцова, не проронившая ни слова из предыдущего разговора.

– Вы их не знаете, – коротко ответил он на это, пожал ей еще раз руку и вышел.

Добродушное, несколько массивное, но хранившее следы несомненной красоты лицо госпожи Лукояновой выражало необычайное оживление. То, что она собиралась сообщить Троекурову, имело, очевидно, в ее понятии крайнюю важность для него. Едва успел он переступить через порог ложи, как она усадила его в темный ее угол, и сама близко подсела к нему, прикрыв наполовину его колени своим огромным нескладным кринолином, с которым она никак не умела справится.

– Так вы решительно ничего не знаете? – начала она.

– Про что? Я вас не понимаю, – все с тем же изумлением проговорил он.

– Про дядю вашего, Остроженко?..

– Что мне про него знать! – отвечал он, нахмурясь.

Московская барыня положила свою руку на его руку.

– Простите ему по-христиански, monsieur Троекуров, – молвила она, сжимая ему