Скованные одной цепью - Ирина Алексеева

– Эй, студент, сигареткой не угостишь?

Голос у нее очень хриплый, будто сигаретами питается на завтрак, обед и ужин. Тем не менее, не опуская глаз, аки собака Павлова, шарю в кармане, выстреливаю одну и, чувствуя пристальный взгляд толпы уже на себе, подхожу поближе к мертвой клумбе, передаю девке сигарету, удерживая за кончик фильтра. Кисть с браслеткой уже начала приобретать голубоватый оттенок, как и тонкие губы, настолько тонкие, что кажется, будто у девки нет рта. Папиросная скрутка белеет в очередном провале, я любезно и не до конца понимая даю прикурить. Огонек освещает грязные радужки, мутнее, чем черная вода в асфальтовых лужах. Девка делает первую затяжку.

– Тебе ведь холодно. – Голос у самого странно сдает. – Может, отстегнешься?

– Ключи проглотила, – усмехается девка, сводя на переносице густые брови. – А на холоде, знаешь, живой себя чувствуешь.

– Но зачем… это? Ленин тебе что сделал?

Конец моего вопроса тонет в шарканье колес паркующегося «бобика». Вылезают двое – усталые, постные, тот, что помоложе, кутается в куртку.

– Вот сейчас и погреюсь, – подмигивает мне девка и, наклоняясь, шепчет в самое ухо: – Если не забздишь, приходи через пару дней к нам, объясню. Найдешь меня через Сеньку-лабуха, он метропольский. Скажи, что ищешь Элю, – поймет.

В голове сбивается комок топленого масла, немного подташнивает. Вижу, что менты заканчивают что-то выяснять у заполошно трещащей кошелки и направляются к нам. Напоследок даже не киваю, только пересекаюсь с ехидной грязнецой в ее глазах и, удерживая себя, чтоб позорно не побежать, быстрым шагом иду прочь. Менты многозначительно смотрят на меня, но кошелка нежданно спасает, слышу:

– Да он только прикурить ей дал!

До универа добираюсь почти вслепую. Опаздываю к Виноградову на десять минут, благо лекция, конспект возьму у Натали. Мысль о судьбе этой Эли не дает покоя, в голове образы снятия с креста и что-то из Шукшина. Ильич хмурит бронзовые брови, но остается бесстрастным как с удавкой, так и без нее. Толпа наверняка рассосалась. А вот Эля… Судя по слабой какофонии, задавленной кое-как призванным белым шумом, сопротивление она и не думала оказывать, по крайней мере, пока я не свернул с Басманной. Ругались, конечно, но все подавил белый шум.

Ругнулся и Виноградов, двумя словами. Сижу около Натали, та не смеет и слова сказать во время полупары, лишь в перерыве, когда вымаливаю конспект, спрашивает:

– Чего опоздал?

– Да девка одна на Басманной себя к бюсту Ленина пристегнула, – отвечаю как можно беспечнее. Это ведь в порядке вещей… Нет. Не в порядке.

– Зачем?

– Мне бы знать…

Переписываю волнами аккуратный почерк Натали, почти не вникая в суть. Протягиваю клеенчатую тетрадь обратно, как бы невзначай касаюсь нежного ребра ладони, дарю улыбку. Натали смущается. Она похожа на Беату Тышкевич. Мягкая медь волос, гладкий лоб и длинные ресницы. С Натали подружились в первую неделю учебы, таскались друг за дружкой в столовку на большом перерыве. Натали из Куйбышева[2], живет у тетки, сразу после пар бежит к ней. Преподы Натали всегда хвалят, не делая скидку на то, что женщина. Полные конспекты, почти всегда «автоматы». Но не зубрилка. Разве зубрилка может быть похожа на Беату Тышкевич?

Сокурсники нас уже женили, и Натали, готов поклясться, это льстит. Даже когда у меня на первом курсе имелась Ксенька, Натали, постигавшая флирт, была со мной неразлучна. Но только в универе.

И вот «Ригонда моно» продолжает выводить «Мистического человека». Или «мужчину», кому как нравится. Я обожрался макаронами и вместо того, чтобы делать сопромат, размышляю об Ильиче, цепях и этой Эле. Это даже не Конан Дойл, это Энид Блайтон, не обсохшее на губах молоко, детская игра в детективов под лимонад в мамкином гараже и дело о краже заборной доски. Пару дней, шептала она. Занятно, какая статья запрещает приковывать себя к бюсту Ильича. Решаю, что вандализм, и Эле светит минимум пятнашка. Судя по прогнозу в Серегиной «Комсомолке», в следующие дни ударит дождь, и тащиться еще куда-то помимо универа я не собираюсь. Тем не менее Алик еще не скоро достанет «Однажды в Америке», а дело о цепях и Ильиче… Дело должно быть закрыто.

Болезненно корябает разве что упоминание «Метрополя». Последний раз сидели там с Ксенькой в этом январе, букет белых роз в хрустальной вазе, крахмал скатерти, яйца под майонезом у меня, у нее же – черный кофе. И сама Ксенька – коротко стриженные, аккуратно уложенные волосы, черные брючки – юбки не признавала. Строгий взгляд, под которым стыдно за эти маслянистые яйца, этот жирнющий майонез, а уж об плоскую подошву говяжьего языка впору было убиться. Ксенька всегда платила сама за себя, такова была наша договоренность с самого начала отношений. Ксенька выступила инициатором, и поначалу это был единственный способ гульнуть так, как хотелось востроглазой дочке каких-то номенклатурщиков. Она не любила мои кино и дискотеки, я – ее спектакли, но тем не менее захаживали с ней в Большой и Театр сатиры, что-то мне даже нравилось, где-то откровенно спал. А Ксенька не возмущалась. До поры до времени. Я встречал ее у юридического, мы гуляли, а потом ехали к ней на «Таганскую». В трехкомнатке с тяжелыми бордовыми обоями, бабушкином наследстве, мы самозабвенно тискались и трахались, потом пили кофе, а Ксенька ставила довоенные вальсы. Тогда мне все казалось идеальным. А потом что-то коротко оборвалось – ни взрыва, ни треска, ни вскрика.

Что-то с ее семьей, подозреваю трагедию, Ксенька не истерит, но замыкается в себе сильнее, чем прежде, отвергает расспросы и помощь. Чаще ссоримся, меня словесно линчуют за бедность духа и называют «поганой лимитой». В один из дней все рушится окончательно, несколько пьяные, сипло собачимся часа два, затем она спокойно рвет подаренные мной бусики и так же спокойно бросает их мне в лицо. Я ухожу. Полгода ненавижу и проклинаю Ксеньку, москвичку – в жопе спичку, а думаю о ней ежедневно. К сентябрю отпускает, может, благостно сказалось внезапное теплое лето в родном Ленинграде и пьянки с бывшими одноклассниками. Начинаю читать переписанные от руки «Записки психопата» Ерофеева. Подтягиваюсь по теормеху. Ксенька забывается.

В «Метрополь» пойду – вытаскиваю пластинку из радиолы, решаюсь. Серега задерживается на рынке, а комната успела промерзнуть – так и не закрыл форточку во время дурных размышлений. Кончики пальцев ледяные, а лицо горит. И тем не менее я еще жив.

Глава 2

Слушаю «Смерть Арлекина» Шнитке на радиоле. Кажется символичным. Только паяц не я, а Эля. Кто в здравом уме прикует себя к бюсту Ленина? Прошли две недели, те самые пятнадцать суток, что она ела казенный хлеб. Наверное. Поэтому Арлекин, как видно, жив, и я, вместо того чтобы смотреть с Серегой у Алика «Однажды на Диком Западе» и любоваться простреливающей голубизной глаз Генри Фонды, погасив пластинку, еду в «Метрополь». Окольно, до «Лубянки», госужаса, в креозоте. Сеньки-лабуха, может, и нет на месте, значит, просто выпью водки на одну десятую моей стипендии. Вспомню Ксеньку, белое лицо, черную шапочку волос, яйца под майонезом. Ксеньку, пропащую и мучительно невытравимую.

Ресторан «Метрополь» – мираж, галлюцинация среди давящей московской осени. Я обрядился в лучшую пиджачную пару, как в январе, на одно из последних рандеву с Ксенькой. Пол, словно зеркало, гладкий и блестящий, отражает золото в каждом углу так, что от роскоши сразу начинает болеть голова. Даже дышать неудобно – кислород, кажется, тоже фильтруют от «простонародных примесей».

Официанты в черных костюмах – ну, они просто выученно глазеют на тебя, сканируя, будто на твоем лице метка «Я тут случайно». С потолка свисают люстры, похожие на венцы, плетенные из стеклянных капель. Эдакие канделябры для тех, кто в жизни и так сидит под прожекторами. Музыка – что-то мягкое, почти неуловимое, нежная французская бархатная ткань, та самая, в которой снимаются голые модельки для западных журналов. Но и она не убаюкивает, а напоминает: ты тут лишний, мальчик. Твой просроченный пиджачок, твои косые стрелки на брюках – они