Улица Космонавтов - Роман Валерьевич Михайлов
— Мама, это киська, лови киську, — он бежал за котом, пока тот не исчезал в окошке подвала.
И вот, другой Володя. Он напивался и выходил во двор к детям, проповедовать. Внешности он был душевной. Говорил он с очень благостными интонациями, правда, слегка покачиваясь.
— Дети, послушайте. Вы же хорошие дети. Посмотрите на солнце, на траву. Это же все доброе, как и мы с вами.
Как выходил Володя, мы сразу же сбегались посмотреть на «кусок», как мы тогда говорили. Иногда Володя, произнеся какую-то фразу, внушительно закатывал глаза, будто уходя в смысл сказанного… это похоже на то, как некоторые индийские учителя имитируют духовный экстаз.
— У вас же есть мама, папа. Они вас любят. Представьте, как им горько, когда они узнают, что вы курите, деретесь, говорите плохие слова. Солнце, трава — это хорошие дела.
Тут, примерно на этой фразе, один цыганенок подбежал к Володе сзади и стянул с него штаны. Володя оказался в больших семейных трусах в горошек. Мы все покатились со смеху. Володя резко поправил штаны и закричал:
— У, блядь, убью суку.
И побежал за цыганенком. Но состояние ему не позволило сделать много шагов, он запутался в ногах и упал. Встал и продолжил.
— Дети, это плохие дела. Есть хорошие дела: солнце, мама.
Володя-проповедник от нас ничего не хотел. Он просто выходил и говорил, прекрасно осознавая, что над ним смеются.
Мое детство сложилось в сложных чувствах и связях. Я был ребенком с аутичными чертами. Не здоровался, не прощался, не благодарил за конфетки, просто смотрел и делал внутренние заметки.
Впервые я увидел его, не помню даже когда. Такое чувство, что знал его всегда, с первого дыхания. Он даже подтверждал это странными фактами, которых могло не быть:
— Когда ты родился, пришла твоя бабушка и попросила кроватку.
Его кличка была Душман. Он был инвалидом с детства, ДЦПшником. Впервые я увидел его… не помню. но я сел рядом с ним на скамейку и стал слушать, стал впитывать и удивляться. То, что он рассказывал, то, чему он учил, не вписывалось в рамки взаимоотношений, которые были явлены вокруг, не вписывалось даже в знания телевизора. Ни родители, ни другие дети, мне никогда ничего подобного не рассказывали.
Однажды Душман организовал мне инициацию шестами в месте без светильников. Он откуда-то нарыл карту подвала. Аккуратная такая, на клетчатой бумаге, с ходами-проходами всякими. Позвал меня, сказал, чтобы я никому не говорил об этой карте. Дальше он указал на одно место на карте.
— Все думают, что в этом месте стена. Но там тайный ход, соединяющий дорожки. Вот здесь… Там стоят два шеста. Ты должен пойти туда и их принести. Там будет темно, свет туда не доходит, придется идти на ощупь. Сначала нащупаешь стену, пойдешь влево, нащупаешь шесты.
Мне понадобилось время, чтобы решиться на такое. Я верил, что в подвале живут карлики, что стол и лампа — их символы, да и слышал своими ушами это странное дыхание из той части подвала. Душман сказал, что я просто обязан принести эти шесты, иначе не понятно, как вообще дальше жить. Это все было во дворе. На скамейках сидели добрые бабульки в платочках, беседовали о тяготах жизни. Они выслушивали друг друга, понимающе кивали, охали, иногда по-старушечьи икали. Добрые. Теплые. Подбежишь, любая обнимет, икнет, улыбнется.
Я встал и перекрестился.
— А че это он? А че это он? О, гляди, перекрестился… А куда это он? Ай, бабка не видит, ай ему задаст. А куда это он? — зашептали бабульки.
Я подошел к месту, где заканчивался свет. Фонарика у меня не было. Да, насколько понимаю, важно было добыть эти шесты именно без фонарика. Пошел на ощупь. Сердце колотилось о-го-го. Шел, шел, шел, нащупал стенку… влево! О! Две железные палки. Взял, вынес на улицу. Душман захохотал по-своему. Он уже тогда умел хохотать так, что бабульки на скамейках затихали. Молодец, походу, правильные шесты, да, принес. Когда Душман хохотал, он иногда закидывал голову назад и во время хохота еще кричал а-а-а-а. Это смотрелось дико и душевно. Иногда смех мешал ему говорить: начинал бить его, прям валил на землю. Душман мог говорить серьезно, учтиво, но вдруг он замечал деталь, которая начинала его смешить… и все… а-а-а-а, и не остановиться, и перед людьми не удобно, и минуты три это все может продолжаться, и он сам пытается остановиться, да ничего не получается.
Дедушка возвращался с работы в шесть вечера. Каждый день. Правда, после получки или аванса он задерживался и приходил пьяным. В дни его попоек двор вел себя смирно. Дедушка имел своеобразный характер и мог вломить неугодно смотрящим людям. В шесть вечера, каждый день, я смотрел в сторону работы дедушки, а когда он появлялся, бежал к нему навстречу.
— Рома, Ромочка мой, родной, светлый лучик, — он обнимал меня с ясной теплотой, сердечно, слезно. Даже казалось, что он иногда плачет от радости, оттого, что я прибежал к нему навстречу.
Дедушка сажал меня к себе на плечи и нес домой.
— Здрасте, дядя Коля, — Душман здоровался с ним всегда четко, уважал.
— Привет, Душман. Что делаешь сегодня?
— Пасу звезды. Много их предвидится этой ночью на небе.
— Ну, смотри, не упусти какую-нибудь. Приду, спрошу, все ли на месте, — дедушка хохотал, а Душман оставался сидеть на скамейке и смотреть на небо.
Когда я пошел в школу, дедушка купил настольную лампу, чтобы я мог делать уроки. Была то ли инструкция, то ли учебник какой-то, где излагалось, что лампа должна находиться слева от сидящего за столом. Тогда это казалось совсем странным: лампа являла собой объект внешнего мира, а левое и правое — внутренние дела.
