Улица Космонавтов - Роман Валерьевич Михайлов
Поиск волшебства принимал приятные формы, подкреплялся взглядами и мыслями людей. Когда я нашел у бабушки молитвы-заговоры, обрадовался немыслимо. Осознавал ведь, что она что-то важное прячет, но даже не мечтал, насколько важное. Тихо вырвал одну страницу, спрятал, затем показал Душману. Тот душевно похохотал, сказал, что это вещь явно полезная, но явного применения он пока что не видит.
Бабушка иногда брала меня с собой в церковь. Это впечатляло и наполняло радостью. В происходящем там четко чувствовалось волшебство. Когда возвращался домой, собирал детишек из соседних подъездов и играл в церковь. Я был священником, говорил таким грубым голосом, пел непонятные слова. Душман поглядывал в мою сторону и хохотал. Так я и воспитывался: в деревенском, бабушкином православии, с молитвами-заговорами, которых нет в молитвословах, с праздниками, которых нет в церковных календарях. Но это было то православие, которое она впитала от своей деревенской матери и бабушки, а те от своих. Так и мыслил, пока не начал путешествия по сектам в двенадцатилетнем возрасте.
Мама Душмана иногда снимала его с коляски, выпускала на полянку. Он быстро перебирал коленями, суетился, мельтешил среди одуванчиков. Так быстро-быстро, радостно-радостно. Передвигался, слегка подпрыгивая. Я за ним. Он от меня с хохотом. Его мать смотрела, тоже хохотала над нами.
— Ай, весело вам скакать по полянке. Дружите. Дружите. Хорошие вы.
Душман, мельтешащий в одуванчиках — это мир уюта, понятный и чуткий. Там было много тополей вокруг. Когда они начинали цвести и сбрасывали свои цветки, мы все это дело собирали, смешивали с одуванчиками и измазывали этой смесью скамейки. Бабки недовольно вопили, грозились нам руки выдернуть за такие дела. А мы мыслили, что создаем запасы на зиму, что когда придет зима, мы посмотрим на цветную скамейку и вспомним теплое время.
— Надо достать тетрадку потолще, чтобы все райские животные вместились. А то начнем записывать, а листов не хватит. Так. ты записал козочку? Надо всех-всех записать. А то к нам люди придут, начнут спрашивать, есть ли в раю такое-то животное. Мы должны в тетрадку заглянуть и четко им ответить.
— Записал козочку. Кто дальше?
— Дальше. дальше. записал козочку, да? Кто же еще там.
«Человек сидит в комнате и контролирует перемещения предметов и жизнь светильников. Видит и фиксирует: кто какую кружку взял, куда ее поставил, кто стул передвинул, шторку отодвинул. Он просто привык так делать в большой палате. Ненор, одним словом.»
В детстве мечталось о подвальной интуиции, о том, чтобы чувствовать, кто из подъезда пошел в подвал, в какое окошко он там взглянул, какая лампочка перегорела, сколько потушенуых свечек там лежит на тарелочках. Хорошо сидеть в ванной на четвертом этаже и осознавать дела, происходящие в подвале. Иногда сидел в ванной и слышал, как Душман зовет.
— Ромочка, Ромочка! — он не останавливался, кричал, покуда бабушка не выглянет.
— Купается, в ванне сидит, — отвечала бабушка из окна.
— А когда вылезет, выйдет гулять?
— А куда он денется, выйдет, конечно.
Бабушка тоже радовалась, что у меня дружба сложилась. Раз с нормальными детьми дружить не получается, то пусть с таким хоть.
Схема подвала была достаточно нетривиальной. Если не знать тайных ходов, то при полной темноте (а там лампочки перегорали регулярно) будет бум-бум. Когда знаешь все ходы подвала, можешь думать о светильниках. Случалось, что я знал, что в подвале на ночь забыли выключить одну из лампочек, ложился спать и думал о вещах, на которые падает ее свет, об освещенных местах, о крае темноты.
За окном открывались заброшенные огороды, десятилетние кусты за обвисшими заборами. Казалось, что там другая жизнь, далекая от наших тайн. Делать нам там нечего, там говорят на другом языке, но из любопытства посмотреть через окно можно.
Дедушка заболел. Раком. Лег в больницу. Бабушке пришлось днями сидеть с ним. Она иногда оставляла меня своим подругам-бабулькам, а иногда отправляла к маме. Мама с отчимом жила беспокойно. Когда я оставался там ночевать, чувствовал себя неловко. Как-то мама приболела, уснула. Я залез в шкаф, нашел ее шубу, надел, взял еще длинную палку, вышел во двор. Понабежала тамошняя детвора, обступила. Спросили, дурачок ли я. А я начал проповедовать, рассказывать о языке скрытых рыб, о написании книг райских животных, о том, чему Душман учил. Они смеялись, а я радовался, думал, что добродушно меня приняли, что теперь будем дружить все вместе, что приведу их всех к Душману, представлю, как новых друзей.
Со временем пришло твердое понимание разницы между избой и хатой. Изба — пространство мыслимого уюта, пространство созерцания того, что чувствуешь, чем владеешь, чем живешь. Хата
— пространство испытания. Любая хата такая: тюремная, героиновая, дурная. Там все может поплыть в любой момент, все светильники, все чувства могут перемешаться. Там всегда твоя мудрость может быть воспринята, как нелепость, растоптана, обсмеяна. И дело не в уважении к мудрости, а в том, что ты сам напутал, не распознал, что в хату вступил.
Дядя Сковородка тоже упоминал про цветастые кусты, про необходимость чистой дружбы, про свободу. Он ходил в нелепых штанах и белой рубашке. Ходил и похрюкивал. Добрый и непонятно о чем мыслящий.
А еще я занялся картами. Бабушка уходила иногда в больницу, просила посидеть со мной своих подруг. Бабульки — заядлые картежницы. Они приходили и мы начинали. Я быстро начал обыгрывать бабулек. Сначала со мной они сюсюкались, но затем быстро осознали, что выиграть не получается. Я стал ставить им погоны — оставлять две шестерки на последний ход и вешать на плечи. Они охали «ох, ты как бабу обдурил», по-доброму смеялись. Подкидной дурак казался мне удивительно стройным пространством. Нужна была всего лишь интуиция масти — когда сбрасывать козыри, а когда их беречь. Бабульки не проявляли никакой гибкости мышления. Достаточно было один раз сыграть, чтобы понять, когда она держит у себя козыри, а когда нет. Я понял, что необходимо считать карты: просто держать в
