Теорема тишины - Александр Дэшли

— А что, всякий что ли такой лопух? — пробурчал Ланцелот. — И вправду, хоть история забавная вышла.

— Не вижу ничего забавного, — возразил Профессор, почему-то обиженным голосом.

Пес держал голову на коленях у Профессора, а тот гладил его по широкому рыжему лбу. У обоих были одинаково грустные глаза, и я подумал, что вечер, пожалуй, и вправду не удается и что виновата в этом пьяная Лидия. Я посмотрел на нее внимательнее и понял, что она много еще чего намерена нам сегодня высказать. Что-то на нее такое нашло, и мне было почти противно слушать ее голос. Вот она закурила и уселась прямо напротив меня.

— Все хотела спросить, почему ты построил дом именно здесь, — неожиданно сказала она.

Я пожал плечами.

— Просто не нашел места лучше.

— Никогда не скажешь, что просто его любишь.

— Почему же, — с раздражением откликнулся я. — Я как раз и сказал, что люблю.

Лидия неприятно усмехнулась и говорит:

— Я тоже больше всего на свете люблю море. Если бы я строила дом, то только на берегу моря. Мой отец родился в приморском городе. В те еще времена, когда там варили варенье прямо во дворах на открытом огне, и осенью воздух пах сахаром, хоть ложкой его ешь. И когда там совершенно спокойно носили светлые платья в мелкий цветочек, потому что мелкий цветочек еще не считался дурацкой расцветкой. И можно было пойти к соседям за солью и остаться на целый вечер.

— Я был раз в таком, — внезапно отозвался Ланцелот. — Одна сплошная голытьба и больше ничего. На одну крышу вскарабкаешься, и весь город сразу как на ладони видать, все облезлое, на веревках белье бабское болтается на красных прищепках, срам какой! И везде эти жуткие голодные твари, эти кошки, глазищи — во! — Ланцелот приставил к лицу широко расставленные пальцы и страшно на меня вытаращился. — Бирюзовые! Где кошки, там, сами знаете, нечисто. Вот и она родом из таких краев, оказывается!

— Не я, мой отец, — невозмутимо поправила его Лидия. — А теперь-то от таких городков остались только старые почтовые открытки. А мой отец в таком жил. Он был художник, а потом в одном из подвалов обосновался передвижной кинотеатр с крохотным экраном, и целое лето там по субботам показывали итальянские фильмы без звука. Знаете, все идут танцевать под патефон в своих платьях в цветочек, смотреть в окна на корабли, а мой отец — в этот подвал со всех ног, чтобы даже титры не пропустить. И кончилось это тем, что он бросил все и уехал в столицу поступать в кинематографический институт. Стал общаться с блестящими людьми, с красивыми женщинами, пить шампанское, а сам на всю жизнь остался провинциальным художником с полной квартирой акварелей про этот его родной приморский город. И я точно такая же. Он всегда брал меня с собой, когда ездил домой, и из-за этого я теперь точно так же люблю море и точно так же дурацки проживаю жизнь.

Мы с Анни смотрели на Лидию совершенно равнодушно, да и на всех остальных тоже. Я подумал, что отношусь к ним со всеми их чудачествами так же снисходительно, как если бы они мне просто снились. Только Анни не казалась сном. Она не произносила ни слова, но в ней была такая пугающая отчетливость, — в том, как она заправляет за ухо волосы, как вяло грызет ноготь на указательном пальце, как подтягивает сбившийся шерстяной носок на ноге. Мне даже казалось, что я слышу, как она дышит, как бьется ее сердце, и это чувство приводило меня в восторг.

Тут выяснилось, что Профессор прижимается щекой к голове опечаленного пса и плачет. Никто не мог добиться от него никаких объяснений, и всем пришлось в растерянности глядеть на него и выслушивать его горькие, душераздирающие тихие всхлипывания. Очень скоро он надоел всем до смерти.

— Перебрал, — тоном знатока объявил Ланцелот. — Эй, старина, что-то ты совсем у меня раскис! Ну же, очкарик, милый!

Профессор в ответ только драматически махнул пухлой рукой в закатанном халатном рукаве, вытер этим рукавом лицо и сказал торжественно:

— Ну, знаете что!..

И ушел в дом. Пес поплелся за ним, задевая виляющим хвостом высохшие цветы, и цветы издавали тонкий, едва уловимый жалобный звон, как струны давно заброшенного инструмента, когда в доме в первый раз за год настежь распахивают окна.

— Это ты его довела, — злобно сказал Ланцелот Лидии. — Он и так от тебя малость не в себе, а ты еще взяла и просто-напросто довела его до ручки всей этой своей умильной чухней.

Лидия словно только что его заметила.

— Чего ты ко мне прицепился? — спросила она.

— А того, что ты стерва, каких поискать, — заявил Ланцелот. — Дело-то твое нехитрое: помалкивай да улыбайся! А ты варежку как раззявишь, так хоть святых выноси. Умная выискалась! Противно тебя слушать и смотреть на тебя противно!

Лидия медленно обвела пальцем по желтой клеенке блюдечко с маринованными грибами и сказала:

— Ну, я пойду вздремну.

Поднялась и тоже ушла, на ходу вынимая шпильки из нарочно сделанной ради праздника высокой прически. И только когда Ланцелот тоже ушел, очень сердито что-то бормоча себе под нос, и мы остались совсем одни, Анни посмотрела на меня исподлобья и говорит:

— Мне весь вечер было интересно, до каких пор ты сможешь молчать. А оказалось, тебе это было ни капельки не в тягость.

— Ты же молчала.

— Но ведь они не мне тут все это рассказывали. Подумать только: каждый так и норовит раскрыть тебе всю душу, а ты только об одном думать и можешь.

— О чем же это?

Мне не нравился ее тон, мне было досадно, что она вечно мной недовольна, и мне вдруг стало не по себе от того, что все только что не на шутку перессорились друг с другом, а я даже не попытался этому помешать.

— Выпадет завтра первый снег или не выпадет. В самом деле, по всему видно, что это единственная стоящая история из всех существующих, а ты настолько дьявольски мудр и хитер, что первым до этого додумался. Обзавидуешься!

Анни живописно перекинула шаль через спинку кресла, потянулась, сложила тарелки стопкой и отправилась