Весна на Луне - Юлия Дмитриевна Кисина
Но мир, в котором жил дядя Володя, трещал по швам. Он вырос из него, как ребенок вырастает из собственной одежды. Уже тогда все говорили, что, живи он где-нибудь на Западе, он смог бы служить в Иностранном легионе или, скажем, стать каскадером, ковбоем, министром или картежным игроком, если бы ему все-таки не удалось стать президентом Франции. Здесь же были свои правила, и он мог быть только в одной-единственной роли, а именно в роли завхоза киевского «Динамо»!
После армии у него на вечно красном широком лице осталось несколько красивых рубцов, как на коже сенегальского короля, а в сердце — неизрасходованная амуниция.
Да, да, да, совершенно верно, дядя Володя был человеком широкой души. Так говорили о нем профаны вроде моих родителей. Профаны и карлики духа, выдающие свой карлизм за порядочность, они не видели в нем настоящего масштаба. Верхом человеческого величия для них оставалась дяди-Володина способность достать труднодоступный продукт, а ведь не в этом было дело!
Даже в самые суровые времена, когда на прилавках не было ничего, кроме выстроенных пирамидой консервов с морской капустой, дядя Володя не ограничивался икрой. Он приходил к нам всегда с каким-то хозяйственным, чрезвычайно уютным видом, таким, будто жизнь — это непрекращающийся пир. Широкими плечами, как лопастями корабля, он прорубал себе дорогу в удушливом воздухе нашей квартиры, в которой так боялись сквозняков, и распахивал окна.
— Свежий воздух еще никому не повредил! — рычал он, и даже папа не смел ему возражать.
Потом дядя Володя уже двигался на кухню, торжественно шурша свертками с правительственными сырами, осетром, лососем, белугой, севрюгой, щуками, судаками, воблой, таранью, кефалью, стерлядью. В его руках пузырились особые рубиново-терпкие грузинские вина, которые с ловкостью золотоискателя он добывал на тайных гастрономических приисках.
— Матвей, ты писатель, как Лев Толстой, и я горжусь тем, что сидел с тобой за одной партой,— говорил он папе и заливался или, скорее, захлебывался жареным смехом, переходя от хриплого рычания и кашля к петушиным трелям, а потом просто начинал безмолвно трястись, так что трясся весь дом, и смех его был таким заразительным, что остаться равнодушным мог только мертвец.
Теперь немного о моем папе: во-первых, мой папа рядом со своим школьным товарищем выглядит как недозрелый огурец рядом с настоящей кровяной колбасой, во-вторых, он перед дядей Володей почему-то до сих пор робеет, хотя тот и был троечником, а папа — отличником. Несмотря на то что папа не очень интересуется футболом и не кричит «гол!», когда остальные рвут на себе волосы, дело скрашивается тем обстоятельством, что время от времени он может распить стопку-другую с этим великим человеком, который еще знаменитей цирковых артистов и дрессировщиков змей. И великий этот человек живет рядом, говорит, действует, думает, то есть мыслит, и всегда добивается своего!
И я, находясь рядом с дядей Володей, поддавшись всеобщему воодушевлению, чувствовала, как в душе у меня растет радость. И с младенчества я знала, что дядя Володя — Игорь Кио футбольных мячей. Он заведует и травой, и ослепительными прожекторами над стадионом, и всем-всем, что было так важно для футбола.
Как-то раз мамин брат, потрясающий остряк, взял меня с собой на футбол. Он действительно все время острил, и даже, как говорил папа, сидя на горшке. Мы прошли через гигантские чугунные ворота, напоминающие врата ада, и нас подхватил плотный человеческий поток. До сих пор я еще никогда не видела такого скопления людей, а тем более мужчин. Билеты, разумеется, мы не покупали, потому что у нас был «грандиозный блат». В таком ослепительно-ярком месте до этого мне бывать не приходилось. Снаружи была ночь, кромешная тьма, и безучастное человечество пердело в свои подушки, а сюда стекалось все турбинное и атомное электричество, когда-либо выработанное во вселенной, и выплевывало в космос протуберанцы восторга.
Стадион оказался безбрежным, как море. На самом дне его, на ярко-зеленом поле, происходило что-то таинственное, что было скрыто от меня, но что было понятно огромной толпе, которая дышала как один организм. Крик оглушил меня и поднял над ослепительной тарелкой трибун. Потом над нами, как птицы, летели пивные бутылки, и это было очень опасно и одновременно восхитительно.
В то время у меня с футболом ассоциировались слова — «пиво» и «мороженое». Это были удивительные, светлые слова, такие светлые, как снег на солнце, светлые, как стадион во время матча.
Благодаря этому необыкновенному знакомству к нам приезжали москвичи. Приезжали они во время крупных матчей, а дядя Володя заботился о билетах. Над москвичами мы смеялись, потому что там, в столице у них всегда шел снег, даже в апреле, а в Киеве уже начинали просыпаться сады. А москвичи, в свою очередь, смеялись над нами и коверкали украинский язык до колик в желудке. Я никак не могла понять, почему в Москве все украинские фамилии вызывают смех. Это идиотизм, но факт.
Культ красоты
Конечно, в городе царствовал культ красоты. Все остальные культы были придавлены, не говоря уже об убогой одежде, отсутствии омаров, страхе перед властями, бухгалтериях, бюро регистраций гражданского состояния и троллейбуснотрамвайной скуке. Капище обывателей — здесь ничего не кричало, никто не осквернял могилы, не разбирал памятники и не восходил к небывалым высотам духа. В голову это никому не приходило. К этому прибавлялся стойкий, надрывный комплекс провинции. Под плесенью кокетства скрывалась белогвардейская романтика, красные шаровары музейных «гетьманов» прикрывали внутреннее зияние, а тени гоголевских бурсаков, всеми забытые, шныряли по пустырям в тщетной попытке найти истории, из которых они выпали навсегда. Зато была благородная праздность бульваров, а в растрескавшихся, будто лопающихся от перезрелости особняках, в шелковых кудрях темного плюща клокотал праздник гниения. И гниение это было избыточно и великолепно, со свойственным ему южным духом — непосредственная близость к морю — всего какая-нибудь ночь езды до Одессы, а там уже настоящая жизнь: виноград, парусники и греческие торговцы. И это скрашивало тихие, бегущие на вялых парусах киевские дни.
