Луша - Карина Кокрэлл-Ферре

Женщина брезгливо берет у нее сладкую палочку, крутит ручку, выбрасывает палочку в окно.

Она просит сумочку обратно, но женщина не слышит, уже отвернулась, смотрит в окно сердито. Она ее чем-то рассердила?

Машина останавливается во дворе большого дома.

Она никогда здесь не бывала.

Женщина берет ее за руку и крепко держит. Хватко.

«Приехали. Выходи».

«Excuse me, this is not my home»[21], — говорит она от волнения на старом языке.

В другой руке женщины — ее зеленая сумочка.

«Дайте мою сумочку. This is not my home!» — она повторяет громче.

Женщина крепко берет ее за руку.

«Это не мой дом, пожалуйста. Я хочу к маме, пожалуйста. Мама ждет, пожалуйста». В садике сказали, что «пожалуйста» — волшебное слово. Его всегда надо говорить, когда о чем-то просишь.

Она громко повторяет и повторяет все это на новом языке. Наверное, женщина не понимает старого.

Рука держит ее крепко, не вырваться.

Она упирается.

И наконец, понимая, что ее обманули и не отпустят, кричит женщине в шапке: «Liаr, you are liаr!»[22]

Она пугается своей дерзости, она никогда не говорила так со взрослыми, но ее обманули.

Ее все обманули. Как Морж и Плотник обманули устриц и съели их. Она не знает, как будет «лгунья» на новом языке.

Вырывается, бежит, падает на снег.

От большого дома к ней несутся люди, хватают железными руками, тащат ее по снегу. Она устрица, ее обманули, от нее останется одна скорлупка. Она смотрит на них и вдруг замечает такое, от чего перестает сопротивляться.

У них нет лиц. А из верхних окон большого дома на нее смотрят одинаковые маленькие существа с лысыми синеватыми головами, тоже без лиц…

И у женщины с ее сумочкой, что привезла ее сюда и что-то кричит, нет лица… Как же она раньше не заметила? Только раздувающиеся ноздри, и ничего больше — гладкое место.

…Задохнулась. Резко села от невозможности вздоха. Котельщик был уже на ногах и опять рисовал, бросая на нее частые отстраненные взгляды, окруженный облаком папиросного дыма. Она подозревала, что, странный, он умеет видеть людей насквозь, включая сны, но на этот раз она молчала, не возражала. Здесь он хозяин, он ее спас. Медленно пришла в себя и, умывшись, решилась, наконец, посмотреть на себя в маленькое, тусклое зеркало на стене «душевой», отделенной от остального пространства фанерной ширмой. Не узнала лицо, отразившееся в стекле. Чужая. Другая.

Котельщик спросил, выдавливая краску из покореженного тюбика:

— Ты кричала во сне. Снилось страшное?

Соврала:

— Да, нет. Не помню. Мололось что-то…

— В каком детдоме, говоришь, росла?

— На Речной. За Мостом.

— На Речной? Там же все под водой давно. Весь район.

— Знаю.

Вспомнила, как случайно встретила на улице Николая, уже совсем чужого, и поняла: всё под водой.

И они — под водой.

Котельщик спросил:

— Хочешь посмотреть, что у меня получилось?

Она поднялась.

Подошла к картине.

И горло у нее перехватило от ужаса.

— Ну что ты, что ты, дурочка!

Он отложил кисти и дощечку и обнял ее, стараясь успокоить.

От него пахло красками сильнее, чем папиросами и водкой.

— Почему ты плачешь? Что тебя испугало?

— Да потому что… потому что… Ты зачем их нарисовал?! Не было их, слышишь?! Не было! Никого не было.

— Кого «не было»?

— Людей в лодке не было! Пустая лодка была!

А он улыбнулся, довольный, и что-то все говорил, говорил, «искусство», «искусство».

А она плакала, плакала, а он ее успокаивал виновато и обнял, крепко, хорошо так, как ее давно никто не обнимал, и поэтому она вдруг, неожиданно для себя, против своей воли, поцеловала его в шею. Даже если они здесь, и все видят, пусть.

Там на диване, все у них и случилось, а по железным трубам с вентилями неслась куда-то и гудела сердито вода пополам с великой виной и светило в окне квадратное синее солнце.

А на следующее утро — Котельщик еще спал — первое, что услышала Татьяна, был ее голос: «Так-то ты пропажу свою ищешь, вражье отродье?»

Таня допила остаток водки, чтобы унять дрожь в пальцах, натянула пальто и шапку и от Котельщика ушла.

Все-таки решилась искать Лушу за Мостом. Села в первый попавшийся автобус — номер двадцать шесть. Он шел в Старый город до конечной: «Ж/д вокзал». Никакого плана у нее не было. Утренний автобус был холодным, тяжко кренился на наледях. Чувствовала Татьяна себя ужасно. Такая тоска. Котельникова водка от холода быстро выветрилась. Требовалось добавить. На бельме замерзшего окна задней площадки, рядом с Татьяной, чей-то горячий веселый палец написал «Скоро лето».

Картина Котельщика не шла из головы.

Знакомая река, каменный мост со стрельчатыми окнами, под ним лодка, а там они, Mummy and Daddy, хоть и не похожи на карточку, но они. И откуда Котельщик узнал?! А если он сумел догадаться, что же будет, если и другие узнают? Друзья его, например. Возьмут и сообщат куда следует, а там за одним потянется другое? И пропала! Бежать, пока все не открылось!

И название картины написал в уголке — «Возвращение по воде». Какое возвращение? Куда? Издевается.

Провались ты со своей колбасой и даровой водкой, Котельщик. Провались!

Сама виновата. Нельзя ни к кому привязываться. Всех берут, все, что дорого. Лушу потеряла, Николая…

На последней остановке перед Мостом в автобус вскочила контролерша: потертая меховая шапка с длинным ворсом, рот решительной щуки на охоте и наметанный глаз на безбилетников. Сразу подскочила к Татьяне:

— А ну, предъяви билет!

Билета у Татьяны, конечно, не было. И никаких денег тоже.

Пассажиры, минуту назад меланхолично погруженные в себя, тут же ожили, словно штепсель вставили в розетку, и превратились в единый организм, остро жаждущий морали и справедливости.

— Алкоголики проклятые, тьфу, собрать бы их всех да вывезти куда-нибудь!..

— Отбросы общества, еще в автобусы лезут!

— Живут, как при коммунизме, ни за что не платят. Почему я должен платить, а она нет?! Высадить ее! — орал контролерше под шапку какой-то старик, вытягивая из ворота красную, гусиную, плохо ошмаленную шею.

— Сеня! А Сень, ну-к, останови, безбилетница тут! — веселым голосом заорала через весь автобус кондукторша. Охота удалась.

Гармошка дверей раскрылась, и Татьяна в то же мгновение полетела на тротуар, профессионально выпихнутая кондукторшей при единодушном одобрении общественности. Справедливость в отдельно взятом автобусе была восстановлена, и он покатился дальше.

Татьяна до крови ушибла ногу о ледяной надолб, порвала нитяной чулок и закричала вслед уходящему автобусу:

— Суки, ах вы суки!

И в тот же самый момент рядом с Татьяной