Перелом. Книга 2 - Болеслав Михайлович Маркевич
Лизавета Ивановна со своей стороны ратовала, насколько могла, против «великого греха уныния», смущавшаго ее прежнюю, «как дитя малое счастливую Сашеньку». Она пользовалась всяким случаем напоминать ей о кротости душевной, о снисхождении к людям, о прощении обид «во имя Страстотерпца-Христа Спасителя нашего…» «Не могу!» – нежданно ответила ей сейчас на это, к глубокому изумлению ее и прискорбию, Александра Павловна, – и маленькая особа, присев к ней на скамью, уныло поводила на нее искоса соболезнующим взглядом, придумывая, «с какой стороны» возобновить с нею разговор о том же предмете.
Так сидели они обе, уйдя в себя, тоскливые и безмолвные. А солнце сияло с голубых небес, и последнее тепло увядавшей природы веяло на них своими мягко-проницающими струями. Обрывистое коленце какой-то птички неслось в гулком воздухе из ближайшей аллеи…
– Пеночка это с радости завела… – начала и не договорила «Божья душа».
Со стороны двора послышался явственно топот скачущих лошадей, и в то же время раздались в гостиной приближавшиеся мужские шаги.
– Кого-то Бог дал! – проговорил доктор Фирсов, выходя из нее на террасу.
– Кого это? – вскрикнула тревожно молодая хозяйка.
– Не знаю. Военный какой-то, должно быть, – я фуражку издали заметил с околышком…
Ах, пожалуйста, торопливо молвила она, я никого не принимаю… не желаю видеть…
Фирсов успокоительно усмехнулся:
– Так ему и донесут; чего ж вам тревожиться, барыня? Приказ ваш известен, слуги исполнить должны… A только что, может быть, человек за делом за каким-нибудь нужным приехал…
– Так вы тогда, пожалуйста, спросите… A я ничего не знаю, никаких дел…
– Пойду, барыня, пойду сейчас… Сидите себе тут на солнышке, вам это пользительно…
И толстяк повернул опять в гостиную, направляясь к сеням.
Навстречу ему оттуда вынеслась Анфиса с перевернутым лицом:
– Сам… барин, Борис Васильевич!.. – задыхаясь от волнения, с лучистым сиянием глаз проговорила она. – Сказывала я вам, предчувствовала.
– Что это вы… где он? – растерянно вскликнул доктор.
– К себе, к своему крыльцу проехал… Я из прачечной шла, a они едут… в военном одеты… Только я их сейчас признала, поклонилась… и они мне… Как же теперь с барыней нашей быть? – перебила она себя, понижая голос.
Из дверей, ведших на половину Троекурова, выбежал в то же время слуга с громким воскликом:
– Барин изволили приехать… Анфиса Дмитриевна, барыня где, Александра Павловна? Им доложить требуется…
– Хорошо, чего кричишь, – сказала она, – ступай, и без тебя доложут!..
Он исчез.
– Идите к ней сами, Николай Иваныч, – отнеслась она опять к Фирсову, – как бы с ними дурно не сделалось…
– A вы вот на всякий случай вынесите-ка мне от нее одеколончику. Нюхнуть дадим… Радость ведь, так думать надо? Живо в том разе в себя придет…
Но гул их разговора, неясный, но слышный возглас слуги долетели уже до террасы… Александру Павловну что-то подняло вдруг, какое-то внезапное острое ощущение.
Кровь отлила в ней к сердцу. Бледная, с вопрошающим взглядом показалась она в дверях, укутанная в широкие складки своего плаща…
– Что такое! кто приехал?..
Доктор с Анфисой кинулись к ней.
– Сюрприз вам, барыня, сюрприз неожиданный, – говорил он, стараясь принять самый веселый вид.
– Сережа, брат? – пришло ей на мысль, хотя этого брата, усердно преследовавшего свои карьерные цели в Петербурге и которого она не видала со дня своей свадьбы, она не имела никакого основания ожидать к себе во Всесвятское.
– Поближе будет вам, барыня, поближе! – шутовским тоном и подмигивая произнес Фирсов, зорко в то же время следя за выражением ее лица.
– Борис Васильевич… вернулись, – прошептала, наклоняясь к ней в свою очередь, Анфиса.
Ноги подкосились у молодой женщины. Она упала б, если бы не поддержали ее… Но она тотчас же совладала с собою, с первым ощущением лихорадочной в ней тревоги, кивнула, словно давая этим понять, что он должен был приехать и что она это и знала, и улыбнулась через силу.
– Анфиса, – сказала она с заботливым видом хозяйки, распоряжающейся в своей области ведения, – пожалуйста, прикажите сейчас насчет обеда ему: того, чем мы питаемся с Лизаветой Ивановной, ему будет недовольно.
И за этими словами отправилась на свою половину, в сопровождении маленькой особы.
«Приехал… вернулся… для чего? – недоумело спрашивала она себя мысленно. – А она же что… для которой…» Она не могла разобраться в водовороте вопросов, поднявшихся в ее уме, – только сердце ее нестерпимо ныло от чувства чего-то предстоявшего ей, страшного… и противного…
Она опустилась на кушетку в своем будуаре, судорожно прижмурила глаза, как бы с тем чтобы не видеть этого «чего-то».
Вся похолодев от какого-то бессознательного, детского страха, стояла пред ней Лизавета Ивановна, широко раскрыв глаза, с нервною дрожью, пробегавшею по всему ее жиденькому слабому существу.
Но вот из двери в коридор, отделявший комнаты молодой матери от помещения ее малюток, вышла Анфиса.
– Борис Васильич к детям прошли, – доложила она.
Александра Павловна откинулась от спинки кушетки, подняла веки, задумалась как бы на миг и, не отвечая, повела неопределенно головой, будто говоря: «Хорошо, что же?»
– Они вас спрашивают, – сказала еще раз Анфиса, – прикажете просить их сюда?
Ресницы дрогнули у молодой женщины, грудь высоко поднялась, мгновенный румянец пробежал по лицу.
«Сюда» – в эту ее интимную, собственную комнату, свидетельницу былого ее счастия и теперешней муки, где каждый угол словно говорил о каком-нибудь блаженном или скорбном помысле о нем, куда кроме его никакой еще мужчина не проникал никогда, – принять его здесь теперь, теперь, когда…
– Нет! – неудержимо воскликнула она. – Скажите, что я в гостиной и прошу его туда…
Она быстро поднялась и пошла.
Анфиса выбежала в коридор… «Страстотерпче Иисусе Сыне Божий, помилуй нас!» – пролепетала, оставшись одна, Лизавета Ивановна, быстро крестясь под своею
