Обагренная кровью - Николай Ильинский
— Верно говорите, Алексей Петрович, врачи больных жалеют, не хотят их расстраивать, до последней минуты поддерживают огонек жизни… У них на этот счет даже своя клятва имеется, забыл я, как она называется… И Лидия Серафимовна права, вы ведь еще не старик!
— Ах, — махнул рукой Лыков, — года тут не причем… А ну, сколько нервов потрачено с этим колхозом!.. Да, — вдруг вспомнил он, — думал я нынче поговорить в районе насчет Захара Чалого, то есть Захара Денисовича Тишкова… Мы-то знаем, что отбывал он срок ни за понюшку табаку, поэтому его следует немедленно принять в колхоз… Решил я весь этот грех на себя взять, за что обязательно от Жигалкина взбучку получу, даже выговор, но это не впервые, на мне этих выговоров, как на собаке блох… Ты вот что, Иван… Я обещал Захару поговорить о нем в правлении, но не смог, заболел… Сходи ты к нему, скажи, пусть пишет заявление, а мы его через заседание правления пропустим…
— Хорошо, Алексей Петрович, я сегодня же схожу, — пообещал Иван, поглядывая на жену, которая присела к краю стола и будто бы внимательно слушала, о чем толкуют мужчины, хотя по лицу ее было видно, что мысли ее были очень далеко отсюда. Это заметил не только Иван, но и Алексей Петрович, который решил тут же переменить тему беседы.
— Как твои водительские курсы? — Он многозначительно посмотрел сначала на Ивана, а потом перевел взгляд на дочь: вот, мол, какой у тебя муж — шофером скоро станет!
— Спасибо, курсы я заканчиваю…
— Сдаешь экзамены?!
— И даже с хорошими отметками!
— Это меня радует! — Лицо Лыкова засветилось улыбкой. — Есть окончательная договоренность о том, что нам выделят полуторку, мы ее купим, и ты будешь первым шофером в нашем колхозе!.. Так что твори, Иван, историю!.. Шофер, скажу тебе… — Он опять остановил свой взгляд на дочери, явно ожидая ее реакции. — Шофер — это повыше какого-нибудь тракториста из Игумнова. Вот так-то!
Услышав слова «тракторист из Игумнова», Евдокия вздрогнула, но выдержала, головы не подняла, хотя догадывалась, в какой огород бросает камни отец. Она понимала, что жизнь ее с Иваном клонится к концу.
Окончательный переворот в судьбе Евдокии произошел в дни престольного праздника. Нагорное славилось двумя такими праздниками.
Еще в шестидесятые годы девятнадцатого столетия местный священник Михаил Макарьевский обнаружил чудодейственную силу найденной у криницы на краю села, откуда начинался широкий луг, иконы Тихвинской Божьей Матери. Поэтому с давних пор в Нагорном проходил крестный ход от криницы до церкви, а затем от церкви до собора, расположенного в уездном центре. Таким образом, престольный праздник, начинавшийся в Нагорном, охватывал населения всего уезда (и даже в первые годы после революции!) Красноконского района. Чудодейственная икона весь июль находилась в уездном соборе, где каждый день в честь ее проводилась торжественная литургия.
Но самым светлым и радостным праздником считалась Правая среда, день Приполовения. Выпадал день этот на май. В Нагорное съезжались гости изо всех окрестных деревень. Приезжали не только родственники и близкие люди, но и совершенно незнакомые. После утрени и обедни в церкви гости расходились по хатам, где их ожидало, как всегда, угощение чем Бог послал. Хотя за окнами бушевала зелеными пожарами весна и до урожая было далековато, столы ломились от всяческой снеди. В этот день богомольцы и другие незнакомые люди могли запросто безо всякого приглашения войти в любой дом, где их обязательно встречали с радостью и приглашали к трапезе.
Правая среда в мае тысяча девятьсот сорок первого года проходила по тем же устоявшимся обычаям, хотя того многообразия и блеска, который присутствовал обычно на этом празднике до революции и частично в двадцатые годы, особенно в годы НЭПа, уже не было. Прежде в этот день здесь шумела ярмарка, на временные прилавки выкладывалось множество промышленных и продовольственных товаров, устраивались веселые игрища, качели, детские забавы — теперь же все это ушло в прошлое. Надо сказать, что многолетняя антирелигиозная пропаганда и насильственные меры по запрету старых религиозных праздников окончились, по-существу, безрезультатно. Церковь закрыли, но народ в большинстве своем оставался верующим, придерживался стародавних обычаев и традиций. В престольных празднествах в Нагорном, как и во многих других русских селах, принимали активное участие и комсомольцы с коммунистами — в том смысле, что с большой охотой поднимали стаканы со спиртным и веселились.
Виктор с детства любил песни, которые ему напевала мать, которые слышал от нагорновских женщин и мужчин, с диковинным напевом, с нескончаемым повторением одних и тех же слов, целых фраз, распевов. Но больше всего любил, когда пела вечером на улице Катя. Голос ее, сильный, сочный, красивый, слышали даже в заречных селах. Восхищался Виктор и красочностью женских и девичьих русских нарядов. Женщины приходили на выгон недалеко от церкви, где обычно располагался центр праздников, в разноцветных паневах, перевязанные широкими радужными поясами повыше завесок, украшенных цветными шелковыми лентами. Девушки надевали старинные черные сарафаны, блистали всевозможными бусами, гарусниками, ожерельями и многими другими украшениями, да и своей молодостью, естественной красотой они затмевали всех и вся. Паневы же они могли надеть только в день своей свадьбы, когда под грустные напевы подруги развивали идущей под венец косу в знак того, что девушка становилась женщиной, и на ее голове закрепляли вышитую золотом сороку. В сороке молодую и везли венчать в церковь.
На праздниках, как и на свадьбах, играли местные и заезжие гармонисты, звучали песни, задорные частушки, в корогодах дружно отплясывали кто во что горазд. И тут уж смешивались все: и колхозники, и единоличники.
В тот день Правой среды в доме Званцовых яблоку негде было упасть, пришло множество гостей: родственников и вовсе незнакомых Виктору людей, которые теперь сидели за столом на лавках, пили, ели, шумно разговаривали. А когда пирующие насытились и изрядно повеселели от вина, больше всего домашнего изготовления, Виктор незаметно выскользнул из горницы и поспешил на выгон, где уже собралось много народа, куда неумолимо звала и звала гармошка Митьки Храпова, по праву считавшегося лучшим гармонистом в округе. Не без основания говорили, что, когда он заиграет, мертвые из могил поднимаются и пускаются в пляс. Так или не так, но душу из человека Митька действительно доставал своим переборами. Особенно залихватски играл он называемую в Нагорном «общую» пляску, яркую разновидность известной русской пляски
