Лиственницы над долиной - Мишко Кранец

— Пошли, повитуха. Оставим священника с женщиной, пусть он придет в себя. — Обернувшись к Петеру Заврху, он произнес назидательно, но при этом весело и дружелюбно: — Не забудь, что ты урбанский священник. Если жизнь поневоле наказывает своих детей, вовсе не обязательно, чтобы это делало еще и небо. А если уж небу хочется их покарать, пусть эта кара не будет суровей той, что посылает им жизнь. Надень облачение, подобающее твоему сану, — добавил он, — сбрось крестьянский наряд и выкинь из уха забравшегося туда полевого кузнечика!

Но крестьянин Петер Заврх, владелец Раковицы, был глух ко всем советам. Оставшись один на один с Мартой, он произнес неумолимо, без тени сострадания:

— А теперь, несчастная, ты сознаешься, чей это ребенок! Ты меня поняла?

Лицо ее не дрогнуло, неподвижные глаза не блеснули огнем.

— Чей это ребенок, женщина? Я тебя спрашиваю!

Она ответила коротко:

— Мой.

— Конечно, твой, мать, я и сам вижу. А меня интересует отец.

— Мой, — повторила она без капли волнения. — Отца у него нет.

Петер Заврх напрягся.

— Не Виктора?

— Мой! — повторила Марта упрямо.

— Твой! — согласился Петер. — Значит, не Виктора. А если не его, то все равно чей.

Очевидно, ей этого показалось мало, и она холодно пояснила:

— Мой он, не Виктора! У ребенка есть только мать.

— Вот как! — проворчал Петер Заврх и добавил: — Нет спешки его крестить, можешь и подождать. На обратном пути я зайду сюда, в Раковицу. Надеюсь, и разбойник уже будет дома. Сядем втроем и потолкуем. А до тех пор никто не должен знать о ребенке, даже батрак Рок. И если явится эта — как ее — «всекрестьянская коллективизация», гони ее прочь! Ты меня поняла?

— Вы говорите по-нашему, по-словенски, отчего не понять, — ответила Марта.

Он воздел увядшую, в синих жилах руку с вытянутым вверх указательным пальцем. Сейчас он был воистину подобен прусскому богу на картине и изрекал так сурово, как изрекают только боги:

— Берегись, чтобы тебя не постигла самая страшная кара!

Марта не шелохнулась. Ее уличили и вынесли приговор. Она ни минуты не сомневалась, что ее ждет эта самая страшная кара, ибо сейчас между Петером Заврхом и немецким богом на стене там, внизу, не было ни малейшего различия. Она проводила хозяина взглядом до дверей, а потом уставилась на белый потолок. Из глаз ее текли слезы, хотя она не плакала — не умела. В жизни все было таким же незыблемым и холодным, как потолок над нею.

— Пошли, — распорядился Петер Заврх, спустившись в горницу, и даже не взглянул на Алеша и Якоба.

— Пойдем, повитуха, — сказал Алешу художник, — попрощаемся с только что возникшей словенской семьей. — Он обернулся к Петеру Заврху: — Ты никак уже управился? Надеюсь, тебя растрогал сей натюрморт в твоем доме? А пока мы будем прощаться с этой несчастной в будущем женщиной, займись переоблачением. Если бы у тебя получилось, я порекомендовал бы тебе простейшую человеческую одежонку, поношенную, из дешевой «чертовой кожи» — люди в такой одежде добрее и снисходительнее других. Во всяком случае, пора уж тебе проститься в душе с крестьянином-богатеем Петером Заврхом и поблагодарить его за то, что он дал тебе возможность окунуться в приятный родник землевладения.

Петер Заврх зажмурился: художник застиг его врасплох, угадав нехорошие мысли. Но Яка уже мчался вслед за Алешем по лестнице, и минуту спустя оба стояли перед Мартой. Яка ужаснулся: женщина была в слезах — плакала ее душа, ее сердце. Он вынул из нагрудного кармана шелковый платочек и сказал со всей теплотой, на которую был еще способен:

— Я сейчас вытру твои слезинки. Жизнь вряд ли станет тебе их утирать. А ты лежи тихо. Когда-нибудь ты вспомнишь, что и художник может осушить человеческие слезы.

Он вытирал ей лицо шелковым платком — нежно, легкими движениями, словно наносил кисточкой на полотно тончайшие штрихи; сунув платочек в карман, сказал:

— Я сохраню его на память о том, что было и что будет, на память о жизни, которая до сих пор не изменилась к лучшему.

Затем, словно ничего не случилось, он снял подушку с ребенка, откинул лоскуток с его личика и, наглядевшись, обратился к Алешу:

— Знаешь, если бы жизнь не была такой, какова она есть, мне не пришлось бы произносить прилагательных, глаголов, существительных в самых нелепых сочетаниях, — всего, что так свойственно человеческой речи; ну, а так я должен констатировать: крохотное создание не осчастливило никого — даже родную мать, отца с дядюшкой и подавно, а о тетке и говорить не приходится. Не обрадовалась ему ни церковь, ни наша народная власть, ни современное человечество, ни старый словенский бог Петера Заврха. Будь я в состоянии, я бы увековечил эту страшную идиллию, которую мы видим в несравненной по красоте усадьбе с цветущими черешнями, где хозяином Петер Заврх; как священник он станет терзаться душевной мукой, как владелец Раковицы — сгорать от стыда и гнева. Я нарисовал бы мать, которая не знает, зачем стала матерью и, вероятно, даже того, когда ею стала. Дорогой мой, во всем этом, вместе взятом, есть что-то горькое, нездоровое, впрочем, это свойственно и той части человечества, что переселяется в модные салоны и усваивает правила хорошего тона.

Неожиданно он схватил руку женщины, лежавшую у нее под головой, быстрым легким движением поднес к губам и поцеловал, прежде чем та успела опомниться. Смуглое, усыпанное зеленоватыми пятнами лицо Марты залила багровая краска, глаза ожили, взгляд устремился к Яке, и она тихонько спросила:

— Зачем вы это?

Не дождавшись ответа, она повторила:

— Зачем вы это сделали?

Она держала руку перед грудью, словно показывала ему или сама собиралась получше ее рассмотреть. И тогда Яка склонился почти к самому уху Марты, все еще продолжая смотреть ей в глаза, которые были сейчас совсем близко, и тихонько сказал… Нет, вероятно, он не произнес ни слова, даже не шепнул ничего, может, чуть шевельнул губами, и все же она угадала страшную мысль. А он еще раз взял ее руку и легонько погладил: чтобы было не так тяжело убивать… В приливе нахлынувшей душевной боли он крепко сжал запястье Марты, словно хотел оторвать ее кисть. Потом сказал, будто что-то поясняя:

— И все же, иногда это благословение свыше… — А на прощание прибавил — она понимала, он прощается с нею: — Будь сильной, когда останешься одна. Нет никого на свете, кто побыл бы с тобою рядом в трудную минуту или избавил тебя от самого страшного в жизни. Маленького человека обычно все бросают, когда ему особенно тяжело.

Он